Игры на раздевание - Виктория Мальцева Страница 44

Моё тело трансформируется в безумца, владеющего навыками сердечно-лёгочной реанимации. И она бесконечна. Бесконечны мои действия, бесконечно отчаяние, бесконечны реплики стоящих вокруг меня зевак, смысла которых я не понимаю. И даже не пытаюсь, потому что в голове только: «Это моя Немиа! Это моё дитя! Мой ребёнок не дышит! Мой ребёнок не смотрит! Мой ребёнок больше не живёт…». Вскоре появляются люди в форме, меня хватают за руки, да так, что предплечья покроются синяками, но боли я не помню, потому что у меня срыв.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​

Когда прихожу в себя, специалисты делают свою работу, а я, придавленная бетоном вины, перечисляю в уме то, чего моё дитя больше никогда не сделает: не побежит, не попросит мороженого, не притащит любимую книжку, не нарисует картину, которую обязательно нужно было бы повесить в родительской спальне на стене, ничего больше не скажет, в том числе и «мама, обними меня»…

В глазах Кая вначале непонимание, затем…  какая-то глубинная тоска, медленно расплавляемая болью. Он упал на колени и ждал, зажав рот рукой, наверное, молился, хотя и никогда не верил. Но после слов «девочка слишком долго пробыла под водой» его выдержка сломалась.

Его руки отстранили всех и прижали к себе маленькое пустое тельце. Кай выл, как воют звери, но не громко, а глухо, неосознанно стремясь спрятать боль внутри себя. Он не соглашался отдавать нашу дочь ни медикам, ни полиции и не желал ни с кем делиться своим крахом. Он не был похож на человека. Даже на безумца не был похож. Произошедшее растёрло его в пыль. Покорёжило. Раздавило.

Видеть это было… жутко, больно и страшно в той степени, которая находится за пределами человеческих возможностей. И вскоре я перестаю чувствовать, слышать, понимать, а потом снова закрываются мои глаза, руки зажимают уши.

- У тебя шок, - сообщают мне  на испанском тонкие губы коллеги неопределённое время спустя.

Помню, как бегу в нашу комнату в отеле, залезаю под огромное одеяло, со всех сторон заворачиваю себя в него, закрываю глаза и делаю то, что делала в детстве в моменты приближения срывов: переношу себя в другой мир.

Большинство аспи не понимают, что такое мечтать, я же преуспела в этом так, что мечты иногда не могла отличить от реальности. Мы втроём бежим по красивому берегу, где кроме нас – никого. Немиа посередине -  держит за руку меня и своего отца – и это не Кай. Вместо него я вижу мужчину без лица, имени, без истории. Он никогда не причинял мне боль, прорывая девственную плеву, он не говорил, что моя ревность убила его ребёнка. И он, будучи в исступлении, не выл, спрашивая себя: «Зачем же я с тобой связался, проклятая аутистка?!».

Пока я перелистываю воображаемые кадры, где мне легко и спокойно, Кай везёт нашу дочь в больницу, затем в морг, затем решает вопрос о переправке её тела в Канаду. В нашем отеле уже живут его мать и Дженна, Лейф, моя мать. Я бы хотела забыть, но до сих пор помню, как руки человека с лицом и именем с силой выдирают меня из постели и заталкивают в ледяной душ. Помню, как его губы в который раз мне повторяют: «Ты чувствовала себя плохо, приняла таблетку Адвила, уснула. Когда проснулась, сразу пошла искать ребёнка…».

Лица, лица, лица. Полицейские, снова полицейские, и снова. Его мать, моя мать, Лейф, Дженна. Все лица без глаз. Их голоса слишком громкие, я закрываю уши и делаю то, чего не делала с детства: раскачиваюсь.

Потом мне колют препараты, и я начинаю ходить. Е́ду хоронить дочь. Я держусь прямо на кремации, не бросаюсь в истерику, не теряю сознания, и я не плачу. Все они шепчутся, с ужасом подтверждая друг другу, что я – мать и виновница детской смерти, не плачу. Кай больно сжимает моё плечо, выводя из зала для прощаний. Так больно, что я искренне желаю, чтобы он его уже выломал. Пустил мне кровь. Я устала. Устала не чувствовать, не понимать.

Ane Brun - Stay

Кай помогает мне сесть в машину, его пальцы обжигают болью локоть, в воздухе висит слово «развод». Оно самое часто повторяемое на похоронах и после них.

Он всем отвечает «После» и отправляет меня в Европу «отдыхать». Где я совершенно закономерно нахожу для себя выход, дверцу, спрятанную в белой баночке со снотворным. Это первая попытка, вторую я совершаю дома, в Ванкувере, и очень смутно её помню. Там везде, повсюду человек, принимающий «вещества», лицо и имя которого я хотела бы стереть из памяти.  Он нашёл меня в ванной совершающей финальный и самый дальний заплыв в своей жизни – на тот свет. Его собственное путешествие в долину беспечного забытья только-только подошло к концу, дорисовав, таким образом, моей самовольной точке хвостик и превратив её в запятую.

Меня откачали и влили литры чужой крови. Ну, не совсем чужой: часть её принадлежала моему мужу, по счастливой или же несчастной случайности имеющего такую же группу, как и моя. Он держал меня за руки, целовал мои запястья и глухо шептал:

- Как ты могла оставить меня здесь одного? Что мне тут делать без вас?

Ещё позже наступит момент признания им своей вины, хотя этот факт никак не изменит реального положения вещей:

- Прости меня…  это был мой день, и не важно, насколько серьёзны дела, я должен был убедиться в том, что ты меня услышала!

Не будь мои вены накачаны граммами сильнодействующих транквилизаторов, я бы возразила ему, что раньше, в моменты его обвинений, он утверждал, будто я прекрасно его услышала, потому что «посмотрела в глаза». Из этой версии вытекал вердикт: «виновата ты, потому что забыла о нашем ребёнке, и он утонул». Теперь же, когда я внутренне смирилась с обвинением и приняла единственно возможное в таких обстоятельствах решение, он явился с повинной и признанием в неспособности существовать «без нас».

Наверное, я по-настоящему возненавидела его именно в тот момент. Однако это не помешало мне в дальнейшем спокойно наблюдать за тем, как усердно и упорно мой супруг сражается за «нас».

- Как мы будем жить? – я задаю ему единственный волнующий меня вопрос.

- Обыкновенно, как все: просыпаться по утрам и закапываться в рутине, ложиться вечерами в постель и засыпать, чтобы назавтра проснуться снова. И… мы будем заботиться друг о друге.

И он честно отрабатывает свою заботу: куда-то меня возит, заставляет что-то говорить, слушать специалистов, глотать капсулы. Его пальцы больше не прикасаются ко мне и не причиняют боль.

Однажды, после месяцев терапий, имевших определённые результаты, мы едем в ресторан на Бёрнебийской горе, едим блюдо дня – рыбную горку и мороженое. Он просит прощения. Это не в первый раз, и не во второй. Старается взять за руку, я вырываю, но в какой-то момент решаюсь вытерпеть его пальцы почти до конца, надеясь, что отстанет. Не отстал. Тогда, в ресторане, только по срывающемуся голосу поняла: он плачет, в глаза ведь больше не смотрела «с тех самых пор». Он и об этом просил, и просил не раз, но глаза не рука – вытерпеть не смогла бы. Это слишком острая боль. И она не в руке, а прямо в мозгу – там же, где и глаза.