Если он грешен - Ханна Хауэлл Страница 43

Эштон оторвал лоскут от нижней юбки Пенелопы, сложил его несколько раз и прижал к ране, после чего перевязал ей плечо своим шейным платком. Она терпела боль, стиснув зубы. К тому времени как он закончил перевязку, Пенелопа была такой же бледной, как ее привидения. На лбу у нее выступили бисеринки пота, когда она едва слышно прошептала:

— Эштон, забери у щенка лоскут.

Виконт посмотрел на грязную собаку, сидевшую рядом.

— Ты уверена, что это именно собака? — спросил он и с изумлением услышал, что она засмеялась. — Щенок выдрал это из штанов того ублюдка, да? — Эштон забрал у щенка лоскут, потом вдруг воскликнул: — Да это же от гульфика! А пуговицы — серебряные… — Он внимательно посмотрел на щенка и, увидев немного крови у того на морде, с усмешкой пробормотал: — С такой раной долго в засаде не просидишь.

— О, жестокий ты человек… Не заставляй меня смеяться. Мне больно… — прошептала Пенелопа и тут же нахмурилась, увидев, что за спиной виконта появился еще один мужчина. — Похоже, я потеряла слишком много крови, Эштон, потому что у меня в глазах двоится. Виконт оглянулся и посмотрел на Алекса.

— Это всего лишь мой брат Александр. Где карета? — спросил он у Алекса.

— Карета позади меня, — ответил тот.

— Ах, приношу свои извинения. Я так увлекся, любуясь тобой, что не заметил карету.

Эштон обрадовался, услышав смех мальчишек. Раз они могли смеяться, значит, им было уже не так страшно. Он перевел взгляд на Пенелопу.

— Боюсь, что тебе сейчас будет больно.

— У меня и так все болит. Что ты собираешься делать? — спросила она.

— Поднять тебя с земли, — сказал он, подхватывая ее на руки.

Пенелопа знала, что Эштон старался делать все как можно осторожнее, но все же ей было ужасно больно. Боль была такой сильной, что она, не удержавшись, выругалась. Сейчас, в эти мгновения, ей больше всего на свете хотелось провалиться в темноту беспамятства, которое подарило бы облегчение, или хотя бы закричать, но она не могла себе этого позволить — боялась испугать мальчиков.

— Эштон, — прошептала она, когда он нес ее к карете, — если я умру…

— Ты не умрешь.

— Просто пообещай мне, что ты проследишь, чтобы о мальчиках позаботились.

Он хотел сказать ей, чтобы она не говорила глупости, но решил, что не стоит с ней спорить. Спорить сейчас было бы бессмысленно. Невольно вздохнув, Эштон тихо сказал:

— Обещаю.

— Спасибо. Они все знают, кто их отцы, и тебе это должно помочь.

— Да, конечно. Я уже пообещал, что позабочусь о них, и больше не хочу об этом говорить.

Пенелопе тоже не хотелось думать о смерти, но она знала, что должна сейчас все решить. И обещания Эштона оказалось вполне достаточно, потому что у нее не было сомнений в том, что виконт — человек слова. И теперь, когда эта забота свалилась с ее плеч, она наконец-то вздохнула с облегчением — и провалилась в спасительную тьму.

Эштон вздрогнул, почувствовав, как Пенелопа обмякла у него на руках, и внимательно посмотрел на нее. Грудь ее медленно поднималась и опадала, и его панический страх отступил. Он был даже рад тому, что она потеряла сознание. Тряска в карете, а потом перенос в спальню и укладывание на кровать — все это неизменно причинило бы ей сильную боль, как бы он ни старался не причинять ей лишних страданий. А сейчас, лишившись чувств, она не ощущала боли.

— Рана не должна быть смертельной, — сказал доктор Прайн, тщательно отмывая руки. — Надо только хорошенько за ней присматривать. У нее может начаться жар. Но она молодая и здоровая, и это должно ее спасти.

— Что мне делать, если у нее действительно начнется жар? — спросил Эштон.

— Что вам делать? Вы хотите сказать, что сами будете ухаживать за раненой?

— Да, я буду ухаживать за ней. — Эштону было все равно, что подумает доктор, — он решил, что не покинет Пенелопу до тех пор, пока не удостоверится, что она пошла на поправку.

— Первым делом пошлите кого-нибудь за мной. Тогда я вам скажу, что нужно делать. Но вы можете погубить ее репутацию, если останетесь здесь с ней. Вы об этом знаете?

— Сэр, у нее в доме живет десяток незаконнорожденных, о которых она заботится. С точки зрения общественного мнения ее репутацию уже ничто не спасет. Во всяком случае, именно так считают многие люди.

— Лицемерные болваны, — проворчал доктор.

— Да, совершенно верно. Не стану с вами спорить. Так вот, здесь с ней живут только мальчики. Больше за ней ухаживать некому. Может, они смышленые мальчики и куда взрослее своих сверстников, но они все же дети. И почти все они, за исключением ее братьев, относятся к ней как к своей матери.

Доктор Прайн сокрушенно покачал головой:

— Да, в этом вы правы. Ну что же… Постарайтесь как можно лучше кормить ее. Побольше еды и питья. Например бульон, тосты с джемом… Ей потребуется обильное питание, чтобы набраться сил. — Доктор Прайн как бы невзначай прикоснулся к грязному платью Пенелопы, которое Эштон повесил на стул, когда раздевал ее. — Почему оно такое мокрое?

— Она пролежала довольно долго на сырой земле, пока я не приехал. Это плохо, верно?

— Да, это очень нехорошо. Но, как я сказал, она молодая и здоровая женщина. Знаете, кто в нее стрелял? Это не было случайностью. Не пытайтесь меня обмануть. Кто хочет смерти этой девушки? А ее хотели именно убить. Ведь если бы пуля попала чуть правее, то ей бы прострелили сердце.

Эштон прекрасно понимал, что доктор прав. Тяжело вздохнув, он пробормотал:

— Я пока не могу точно сказать, кто на нее покушался. Конечно, у меня есть кое-какие подозрения, однако… Я не стану указывать на этого человека пальцем до тех пор, пока не узнаю все наверняка. Могу лишь сообщить, что я не один пытаюсь найти ответ на этот вопрос. Нас много, и все мы непрестанно ищем доказательства. Но если этот человек что-то заподозрит, то все доказательства его виновности, которые нам так нужны, исчезнут вместе с ним.

— Да, понимаю, — кивнул доктор. — Что ж, удачи. — Он покосился на Пенелопу и со вздохом пробормотал: — Сначала — разбитая голова, а теперь — пулевое ранение. До сих пор ей везло, но нельзя до бесконечности искушать судьбу.

Когда дверь за Прайном закрылась, Эштон сел на стул возле кровати и взял Пенелопу за руку. Поцеловав ей ладонь, он прижал ее к щеке. Она не подавала никаких признаков того, что почувствовала его ласку. Более того, она не издавала ни звука все то время, пока доктор осматривал рану, промывал и обрабатывал. И все же она должна была хоть что-то чувствовать — Эштон был в этом уверен.

К тому времени как вернулся Септимус, в его болеутоляющих прикосновениях уже не было нужды. Казалось, Пенелопа не осознавала ничего, что происходило вокруг, и Эштон был рад тому, что она не чувствовала боли. И все же ее полная неподвижность заставляла его нервничать.