Печать василиска - Татьяна Корсакова Страница 43

– А что я делаю в твоей комнате?

– Ну, ты пришла, – Гришаев взъерошил и без того растрепанные волосы, поскреб щетину. – Видишь ли, я дверь на ночь забыл закрыть. Просыпаюсь оттого, что холодно и мокро и кто-то лезет целоваться. Открываю глаза – а это ты. Так что позволь встречный вопрос, что ты делаешь в постели едва знакомого мужчины?

А ведь и правда в постели, и мужик чужой, да еще такой, что и в страшном сне не приснится. А на ней ночнушка мокрая, а под ночнушкой практически ничего нет. И этот урод пялится как раз туда, куда пялиться не следует, и ухмыляется своей мерзкой ухмылкой, и смеет врать...

– Я к тебе не лезла! – Целоваться с этим негодяем – да боже упаси! Она лучше жабу болотную поцелует, чем Гришаева!

– Лезла, лезла! Всю постель мне замочила, ненормальная! – Гришаев кивнул на мокрые простыни.

А сам он, кстати, тоже голый. Ну, не совсем голый, а так же, как она, – почти. Трусы – это ж не одежда...

– Ты что напилась с горя, что наследство не досталось? Решила искупаться, а потом дверью ошиблась?

Ну сколько же можно пялиться! Аля выдернула из-под Гришаева простыню, натянула до самого подбородка, и только потом до нее окончательно дошел смысл сказанного.

– Я к тебе сама пришла?

Гришаев не ответил, лишь молча кивнул.

– Пришла вот в таком виде и начала приставать?

– Начала, – он снова кивнул, а потом добавил: – Горячая ты штучка, хоть и холодная. Еле отбился от ласк твоих русалочьих, уже хотел на помощь звать. Слушай, – он с силой сжал ее плечо, всмотрелся в лицо, – а ты случайно наркотиками не балуешься? Уж больно поведение у тебя странное. Нет, моему мужскому самолюбию, конечно, льстит, что меня домогается такая красавица, но было бы намного приятнее, если бы ты домогалась меня на трезвую голову.

– На трезвую голову с тобой нельзя, – буркнула Аля, кутаясь в простыню.

Удивительно, но Гришаев совсем не обиделся. Наоборот, кажется, даже развеселился.

– А что же так? – спросил с ехидной улыбкой. – Не любишь фольклористов?

– Я негодяев не люблю, – чтобы не клацать зубами, приходилось группироваться, – и провокаторов.

Нельзя вот так сидеть на чужой кровати, в чужой комнате. Надо идти к себе и уже там, на месте, разбираться, как же так вышло, что журнал «Гео» не помог и она очутилась там, где очутилась.

– А я в большей степени негодяй или провокатор? – Гришаев продолжал развлекаться и, развлекаясь, тянуть простыню на себя.

– Ты удачное сочетание первого со вторым. – Аля вцепилась в свой край простыни. – И если у тебя есть хоть капля совести, ты сейчас позволишь мне уйти.

– Так иди, кто ж тебя держит?!

– Ты меня держишь, за простыню!

– Заметь, это моя простыня, – Гришаев потянул сильнее.

– Я тебе ее непременно верну.

– Знаешь, жизнь научила меня не доверять обещаниям.

Резкий рывок – и простыня, последний оплот целомудрия, выскользнула из рук, а Аля, не удержав равновесия, бухнулась на пол.

Под гришаевской кроватью было пыльно. Как же это Елена Александровна недосмотрела? А еще под гришаевской кроватью валялось что-то грязное и мокрое. Аля протянула руку, осторожно коснулась бесформенной кучи. Одежда: брюки, рубашка – все насквозь мокрое. А вот и сандалии, тоже мокрые...

– Ну что ж ты такая неловкая? – чужие руки сжали Алины плечи, поставили на ноги.

– Там твоя одежда, – сказала она шепотом. – Она мокрая.

– Неужели?! – Гришаев наклонился, заглянул под кровать. – И вправду мокрая. Ночью дождь прошел, вот все и намокло.

– А что ты делал ночью на улице? – больше она не заботилась о том, что стоит полуголая перед едва знакомым мужиком, теперь ее намного больше волновало другое, что он от нее скрывает.

– Ничего я не делал ночью на улице, – Гришаев пожал плечами. – В отличие от некоторых, я по ночам привык спать.

– Тогда почему твоя одежда мокрая?

– Потому что она висела на балконе, начался дождь, и одежда промокла. Устраивает тебя такое объяснение?

Алю объяснение не устраивало.

– А сандалии? Что делали на балконе твои сандалии?

– Проветривались! – в голосе Гришаева послышалось раздражение. – У меня, видишь ли, ноги сильно потеют, вот я и выставляю обувь на ночь на свежий воздух. А ты что подумала? – Его глаза недобро сузились.

А ведь без очков и без этих своих дурацких одежек он совершенно другой, не имеющий ничего общего с ботаником и сказочником. И если представить его в аквалангистском костюме... В горле вдруг стало сухо и колко, а от мокрой сорочки по телу тут же расползся самый настоящий могильный холод.

– Я пойду, – Аля попятилась к двери, больно ударилась бедром об угол комода.

– Да уж будь добра, – босой ногой Гришаев зашвырнул свои шмотки обратно под кровать. Странная привычка – складывать мокрую одежду под кровать... – Хочется наконец выспаться.

– Прости, что потревожила, – она нашарила дверную ручку. – Как-то некрасиво получилось.

– Ну, это ты зря, – Гришаев нацепил очки и снова стал похож на ботаника. – Фигура у тебя красивая: и в целом, и в частностях. Я уже даже немного жалею, что не позволил тебе себя соблазнить. Иногда добродетель – это вовсе не благо. Не находишь?

Аля ничего не ответила, пулей вылетела в коридор.

Оказавшись в своей комнате, она первым делом заперла дверь на замок и только потом вышла на балкон. Воздух снаружи был свежим и влажным, значит, насчет дождя этот гад не соврал. Но, кроме мокрой гришаевской одежды, дождь ничего больше не объясняет. Не объясняет, почему у нее все ноги в царапинах и водоросли в волосах. Не объясняет, где она была и что там делала. Не объясняет, почему оказалась не в своей постели, а в гришаевской. Оставалось утешаться тем, что гришаевская постель – это все же лучше, чем Настасьина топь, и, как ни крути, а сегодняшняя ночная прогулка закончилась малой кровью – всего лишь перебранкой с чокнутым фольклористом. А впрочем, не совсем уж и чокнутым. Люди так устроены, что видят только то, что им показывают. Гришаев транслировал образ чудаковатого этнографа в идиотской панамке, и все ему сразу поверили. А сними с него очки, панамку и жилеточку с кармашками, и что тогда получится? Пока еще не совсем понятно что, но уж точно не безобидный ботаник.

Аля стояла на балконе, вдыхала прохладный воздух, размышляла над странностями поведения Гришаева и совсем не замечала, что продрогла до косточек. А когда заметила, оказалось, что ночная чернота как-то плавно перетекла в утренние сумерки, еще густые, непрозрачные, но уже не такие кромешные, как пятнадцать минут назад. Она уже собралась уходить, когда услышала приглушенные голоса, вытянула шею, перегнулась через перила, чтобы лучше видеть.