На перепутье - Александра Йорк Страница 43

— Весь наш век не согласен. — Леон сверкнул очаровательной улыбкой. «Давай, не останавливайся, — подумал он. — Пусть Тара получит хотя бы намек на то, что ее ожидает». — Что касается меня, я занимаюсь искусством, которое продается. И мне наплевать на теории искусства.

Глаза Ники возбужденно загорелись.

— А что насчет искусства как процесса? В качестве школьного задания я сделал вещь из алебастра, которая была всего лишь процессом. Забавно получилось.

Леон поднял глаза к потолку.

— Все искусство — лишь «процесс», и всегда было таким. Хотя и это уже устарело. Теперь в искусстве главное — политика.

— Искусство — политика? Платон так говорил две тысячи лет назад! — возмутился дядя Базилиус. — Но Дорина на стороне Аристотеля. И Аристотель был прав!

Ники повернулся к Таре.

— Теперь поняла, о чем я говорил?

Тара ошеломленно смотрела на Леона. Не может быть, чтобы ему было наплевать на свою работу! Дорина улыбнулась Димитриосу.

— Так кто, по вашему мнению, прав, профессор? Платон или Аристотель?

Димитриос ушел от ответа.

— Боюсь, эта тема не способствует пищеварению.

— Вы абсолютно правы, — поддержала его Дорина. — Это неподходящая тема для беседы за ужином. Не хотите ли вы все в конце недели зайти ко мне в студию и посмотреть работы Ники? Там и поговорим. — Казалось, она с особым значением посмотрела на Димитриоса.

В ответ Димитриос улыбнулся Дорине, и Тара уловила в его улыбке некоторую неловкость. Пока они обсуждали детали будущего визита в студию, Тара решила испытать Леона: не может быть, чтобы ему было наплевать.

— Леон! На полях статьи Димитриоса в журнале ты сделал пометку относительно связи между красотой и искусством, следовательно, тебе не наплевать на теорию. Так что ты имел в виду?

Хелен Скиллмен резко подняла голову.

Леон сосредоточенно резал мясо. Прикроет ли его мать?

— Меня просто поразило наблюдение, — начал он, краем глаза наблюдая за матерью, — что почти на протяжении всей истории человек создавал предметы искусства, но только в определенных районах художники тяготели к прекрасному. Я просто подумал… — Он специально не договорил.

— Но это была важная мысль, — обратилась Хелен к сыну, как показалось Таре, с неуклюжей ласковостью. — Разве ты не думал, что прекрасное в искусстве зависит от жизненных ценностей? И что, если вещам, не имеющим цены, дается тот же статус, что и тем, которые обладают настоящей, вечной ценностью, тогда власть всех ценностей умаляется, а понятие прекрасного перестает быть стандартом оценки.

— Именно поэтому я терпеть не могу этого так называемого постмодернистского искусства, — вмешался в разговор дядя Базилиус. Тара и Ники обменялись взглядами. С чего бы дядя Базилиус ни начинал, закончит он всегда Аристотелем. Они знали это по многолетнему опыту. — И что это вообще означает — постмодернизм? Термин сам себе противоречит. И большая часть всех этих вещей откровенно безобразна. — Базилиус состроил гримасу. — Мне даже кажется, это уже вовсе не искусство. Это развлечение, забава, иногда вызов. Когда искусство теряет смысл, смысл теряет и жизнь. Как Аристотель…

Тара ласково смотрела на морщинистое, старое лицо дяди. Морщины говорили о долгой прожитой жизни. Морщины на лбу шли вверх и загибались на висках в вопросительные знаки. Морщины вокруг рта оптимистично стремились вверх. Морщины вокруг глаз тоже шли вверх и свидетельствовали об улыбчивости. Особо выделялись умные, проницательные глаза. Тара с детства знала: невозможно соврать, глядя в эти глаза, но и они никогда никому не лгали.

С другого конца стола донесся голос Костаса:

— Только не об Аристотеле снова. Мы слышали история о твоем памятнике уже сто раз.

Дядя Базилиус, в сущности, ничьим дядей не был, он был кузеном Костаса. Лет ему было примерно столько же. Базилиус оставил своего партнера в Афинах, а сам расширил свою маленькую компанию по морским перевозкам, открыв офис в Нью-Йорке. Довольно быстро оба они стали мультимиллионерами. Хотя его партнер до сих пор жил в Афинах, Базилиус не бывал в Греции уже много лет. Из-за происшествия с памятником.

Базилиус поморщился и ткнул вилкой в мясо на тарелке.

— Мало чеснока, Костас! — Затем повернулся к остальным. — Видите ли, я родился там же, где и Аристотель, — в Стагирусе. Конечно, Аристотель был гордостью наших мест. Так вот, когда я приехал в Америку и заработал много денег, как вы думаете, что я сделал для того маленького местечка, откуда я родом? Я вам скажу! Я потратил шестьдесят тысяч долларов на статую Аристотеля. Учтите, шестьдесят тысяч двадцать лет назад! Затем я отправил этот прекрасный подарок в свою родную деревню, чтобы памятник поставили на центральной площади. Это было сделано в честь этого человека, его идей и самого городка. Но так вышло… — Тара, Кэлли и Ники принялись убирать со стола грязную посуду. — Поверите ли, памятник простоял всего восемь месяцев. Политики и церковные власти — церковь стояла на той же площади — собрались и убрали его, спрятали мою статую в подвале церкви. Можете себе представить? Статую величайшего греческого философа, единственного человека, прославившего этот город, спрятать в подвале церкви! С той поры я в Грецию ни ногой. Греция Аристотеля исчезла давным-давно. Но это не самое печальное. Теперь здесь, в Америке, я каждый день вижу, как его величайшие идеи постепенно уничтожаются вместе с красотой. Может быть, Леон прав: искусство сегодня есть политика. Потому что сегодня все — политика. Когда умирает философия, грубая сила…

— О! Турецкий кофе! Обожаю! — Хелен Скиллмен протянула руку к крошечной чашечке, предложенной ей Кэлли.

— Что? — Лицо Базилиуса покраснело, выражая крайнее негодование. — Турецкий кофе?

Хелен беспомощно оглянулась на присутствующих.

— Это kafes. Кофе. Греческий кофе. Неважно, что мы научились его готовить у этих варваров-турков, которые завоевали нашу страну…

Тара быстро сунула мелочь в музыкальный автомат, зная, что бодрая народная музыка их родины вытащит всех на середину комнаты. Все, а она в особенности, должны помнить, что нынешний день — праздник. Сегодня не место конфликтам и разногласиям.

— Дядя Базилиус, не хотите потанцевать со мной? — Тара раскачивалась и хлопала в ладоши в такт музыки, но тут руководство взял на себя ее отец. После того как мужчины сняли пиджаки и закатали рукава рубашек, он вытащил из кармана носовой платок, дал один его конец Базилиусу и начал групповой танец, который исключал все противоречия. Через несколько минут за столом уже никто не сидел, и все: греки, американцы и те, кто не знал своей страны, — принялись танцевать. Тара взглянула на Димитриоса, который оказался рядом с ней в этот радостный день, и вспомнила слова из его статьи: «За радость!»

Внезапно Тара обратила внимание на изящество и плавность его движений, и ей пришло в голову, что, хотя она танцевала с ним в этом этническом стиле сотни раз в Греции, здесь, среди «иностранцев», он казался совсем иным. Кроме ее отца и Базилиуса, все остальные получали простое удовольствие от необычных ритмов греческой музыки, не имея представления о том, каких духовных глубин можно достичь через эти движения. Теперь она видела перед собой Димитриоса, танцующего от всей души и передающего с помощью физических движений всю свою сущность, все то, что сделало его личностью и мужчиной. Все это промелькнуло в ее мозгу неосознанно, и в эту долю секунды она поняла, каким исключительным был ее учитель и близкий друг. Он напоминал ей тореро, стройного и собранного, сконцентрировавшегося на единственной цели, которая движет каждым его шагом и жестом. И Тара поняла: величие — это объединение приобретенных знаний, сноровки, опыта, дисциплины, стиля и красоты в единое целое, в некую метафизическую основу жизни: в случае с тореро — в танец, побеждающий смерть; в случае Димитриоса — в танец, восхваляющий жизнь.