Весна для репортера - Максим Замшев Страница 42

Гена возник в дверях в расстегнутой рубашке и с подносом в руках.

– Кушать подано. Я тут коньячку взял. Полагаю, что нам не повредит.

– Наливай.

Он открыл коньяк, разлил по стопкам.

– Что сообщает доблестное CNN?

– Врут, что связь со мной оборвалась. В остальном ничего для нас нового.

– Это их обычный прием: нагнетать событийность. Если никаких комментариев о тебя не находят, делают вывод, что с тобой никто не может установить контакт, следовательно, ты скрылся, из чего вытекает…

– У тебя никаких новостей? – оборвал я его.

– Никаких. Увы. Предлагаю дернуть.

Мы выпили. Закусили сыром.

– Я связался с посольством. Тебе взяли билет на восемь вечера. В пять за нами заедут. Может, хочешь вздремнуть? Что-то выглядишь неважно.

– Тут уснешь, пожалуй…

Геннадий зачем-то купил две бутылки коньяка. Я только пригублял, а мой дипломатический друг налегал со всем свойственным русским людям лихим отчаянием, проявляющимся обычно в таких переделках, в какую мы с ним попали. Язык у Сидельникова развязался. Я выслушал историю его жизни с весьма эмоциональными замечаниями и отступлениями. Его биография сейчас занимала меня меньше всего, я иногда терял нить его повествования, отвлекаясь на свои размышления, но все же совсем пропустить мимо ушей Генины откровения не мог.

Гена, как следовало из его рассказа – по крайней мере, из той его части, что мне запомнилась, родом из Брянска. Родители учительствовали и все детство не могли нарадоваться на способного сынишку. Отпрыск действительно, окончив школу с золотой медалью, поступил не куда-нибудь, а в МГИМО. Несколько путаных новелл из его общажной одиссеи, связанных в основном с финансовыми тяготами, почему-то подвели его к злобно-пьяному признанию в ненависти к Замоскворечью весной. Хмелел он все больше, несколько раз просил разрешения закурить, а в финале своего прерывистого монолога стал поддевать меня тем, что я сын знаменитого отца и мне многое далось само собой, а ему пришлось всего добиваться самому. А если бы мидовское начальство было бы чуть поумнее, его давно бы назначили послом. Улучив момент, когда он на время замолк, я написал эсэмэску Нине, поскольку меня все больше беспокоило ее молчание. Хотя, возможно, она еще не видела сюжетов обо мне и Славике, занятая чем-то другим. Она ответила сразу. Спрашивала, как у меня дела и хорошо ли я долетел. Как я и надеялся, она не в курсе моего мнимого исчезновения или ареста. Я попросил ее не верить новостям, сообщил, что со мной все в порядке, но вылет в Москву, по понятным причинам, задержался до вечера. Естественно, через минуту она проглядела новости и забросала меня в смс вопросами. Я обещал все подробности открыть потом и умолял не переживать. Как-то по умолчанию и я, и она утвердили эсэмэс общение между нами. Почему нельзя было позвонить? Наверное, нам еще требовалось время, чтобы привыкнуть в нашему общему счастью, а в разговоре так легко все разрушить одним небрежным, неправильным словом. Когда пишешь смс, есть возможность все выверить. Хотя нет ничего более невозвратного, чем смс, отправленное не той девушке. Но это уже из другой оперы…

В аэропорт Гена проводить меня не сподобился. Алкоголь после недолгого, но упорного сопротивления сломил его. К моменту, когда мне надо было уезжать, он уже еле ворочал языком. Дипломат Сидельников полностью утратил интерес к судьбе Славика, к моей судьбе и ко всему окружающему. Его сознание глухо и болезненно ухнуло в собственное прошлое и, похоже, там ужасно мучилось. Вероятно, он скрывал в нем что-то, страшившее его. Но, собственно говоря, это уже не мое дело.

Для меня так и осталось непонятным, что он за человек. Мутный какой-то. Вроде бы и неплохой малый. Но какой-то ненатуральный. То так себя ведет, то эдак. И безо всякой мотивации. Хотя я слышал, что для дипломатов это вполне естественно. Профессия не располагает быть самим собой.

Когда он провожал меня до двери, еле держался на ногах. Он тут будет ночевать? Или пойдет к семье? Какая у него жена, какая дочка? Обычно люди, которые используют для сношения с внешним миром россыпь масок и личин, в семье такие, какие они есть на самом деле.

Доехали без приключений. Шофер не произнес по дороге ни одного слова. Его скалообразный подбородок все время надвигался на руль, словно он не обычный посольский водитель, а участник какого-то ралли и каждый маневр автомобиля требует от него предельной сосредоточенности.

Пристроившийся ко входу в аэропорт длинный людской аппендикс медленно вползал в двери. Я стал на время частью этой унылой и в то же время раздраженной очереди, впитал в себя нетерпение коллективного ожидания. Чтобы достоять до ее конца, пришлось потратить почти полчаса. И вот цель близка. Скоро можно будет просочиться в терминал. Хоть я и вывернул из карманов их содержимое, все равно остался подозрительным пассажиром для хмуроватой женщины в темной форме. Сколько ни проходил через рамку, каждый раз слышался бдительный звон. Наконец я сообразил, что звенит спрятанная в нагрудном кармане рубашки флэшка. Наигранно улыбнувшись и вслух сетуя на свою рассеянность, расстегнул пуговицу и вытащил ее. На лице охранницы сохранялось безразлично-строгое выражение. Теперь я «не звенел». Можно выдохнуть. Никто не преследует меня и не жаждет отнять бесценный носитель.

На регистрации и на паспортном контроле народу скопилось не меньше, чем перед входом. Как будто сами обстоятельства пытались задержать меня в мятежном городе, не пускали в Москву, туда, где все должно сдвинуться в сторону равновесия. Или нет?

Я скучал по Нине. Недельный срок вынужденного расставания страшил. Как я вынесу такую долгую разлуку? Хорошо бы ее маме стало получше. Тогда у меня появился бы шанс уговорить ее не перебираться в Киев. И тогда… Даже представлять боязно, как все будет прекрасно. Нашей любви суждено захватить в свой страстный водоворот другие судьбы: Ларисы, Наташи Клюевой, мужа Нины Федора Демина, и в итоге всем станет хорошо так, как они и не предполагали. Мы превратимся в лекарей чужих недугов, чистотой и высотой своих отношений залечим всем раны, которые наносили сами, которые наносили нам…

Таможенник так долго крутил перед глазами мой паспорт, что можно было предположить какое-то тайное удовольствие, доставляемое ему этим процессом. Наконец он со всей силой вдавил в страницу документа печать.

Нина не ответила на две мои последние эсэмэски, и я начал из-за этого переживать. Набрал ее номер, надеясь, что она не сочтет это за наглость. Пора уже услышать ее голос. Конфетно-эсэмэсный период больше не актуален. Она очень быстро взяла трубку и, назвав меня «мой хороший», извинилась, что сейчас не может поболтать со мной, поскольку у нее начинается запись на ТВ. Я шутливо осведомился, не Савкин ли опять ее зазвал, и она абсолютно серьезно ответила, что нет, не Савкин, сегодня она героиня какого-то вечернего женского шоу.

«Мой хороший». Кажется, меня так никто никогда не называл. Даже мама. А Лариса? Какие эпитеты употребляла по отношению ко мне она? «Милый, любимый, дорогой». Ничего оригинального. В наших с ней отношениях так много общих мест, как я теперь вижу. Каждый из нас вел себя так, как к тому располагает существование двух людей в паре. И я и она не сомневались в том, что только это единственно верная модель. Сколько же всего нам навязывает «цивилизованный мир», чего нам не нужно, что искажает нас, отдаляет от своей сути и от своего предназначения. Чудо, что я встретил Нину и благодаря нашей любви мы оба спасаемся от мертвечины, которая в современных людях занимает куда больше место, чем живое, трепетное, настоящее…