Король-девственник - Катулл Мендес Страница 42

Мало-помалу, Фридрих начинал успокаиваться. После первых порывов горечи разочарования, душевная боль становилась менее чувствительною, и мысли были спокойнее. Он мог остаться верным принятому им на себя решению, не смотря на то, что вызвавшее его чудо исчезло. Разумеется, это было не то время, когда Бог снизошел на, землю ради людей, чтобы искупить грехи их, но, ведь, во всякое время люди могут возвышать себя до Бога! Он должен был благодарить тот божественный промысел, который вел его к истине, хотя бы и путем обмана. Да, жребий брошен! он отречется навсегда от шумной, грязной жизни и найдет душевный мир в религии и в чистых радостях божественней любви. Разве он не имел права отказаться от света? Кому он нужен на земле? Трон, от которого он отрекается, не останется пустым: семья Миттельсбахов многочисленна и честолюбива. Кто-нибудь из его дядей или двоюродных братьев, или же его брат, займут царскую резиденцию в Нонненбурге, между тем, как он спокойно будет жить в уединении в какой-нибудь пещере в скале, подобно древним отшельникам, питаясь травами и кореньями и утоляя жажду водой или ожидая приближения желанной смерти в тиши какого-нибудь монастыря, куда не проникнет ничто человеческое; уже он представлял себя мысленно в длинном, из грубой материи белом платье, со сложенными на груди руками, задумчиво проходящим под молчаливыми монастырскими стенами.

Пока он размышлял таким образом, незаметно наступил вечер. Утомленный долгой верховой ездой, длинной прогулкой, ничего не евший со вчерашнего дня, Фридрих снова вернулся в деревню; он хотел войти в гостиницу, заказать себе обед и, затем, броситься в постель; а на завтра он напишет королеве Текле, извещая ее о своем намерении, и тогда уже отправится в монастырь для искуса.

А на единственной улице Обераммергау все продолжался еще смех и пьянство; возле увешанных зажженными фонарями окон с песнями плясали группы молодых девушек, с развевающимися по ветру лентами; кружки с пивом стучали по столу, в такт танцующим.

Этот шум, это веселье были не по душе Фридриху, он с беспокойством оглядывался по сторонам, отыскивая глазами гостиницу. Перед одним из домов, который был несколько больше других, стояли тележки, дилижанс и почтовая карета; вероятно, это была гостиница. Он толкнул узенькую стеклянную дверь и вдруг остановился, не решаясь войти. Перед ним была довольно большая зала, где множество мужчин и несколько женщин — не крестьян и крестьянок, но мужчины, одетые с редким изяществом и очень нарядные дамы сидели вокруг длинного стола и громко разговаривали, изредка поднимая кверху свои стаканы с шампанским; вероятно, то были люди, собравшиеся из соседних городов, чтобы присутствовать на мистерии, а по окончании представления, они ужинали в гостинице прежде, чем отправиться в обратный путь.

Испугавшись такой многочисленной компании, Фридрих хотел удалиться; он найдет себе, конечно, менее шумное помещение в другой части деревушки; он уже хотел затворить дверь, как услышал, что несколько из бывших там людей произнесли его имя.

О! он не ошибся, там громко сказали: «Фридрих Тюрингский». Почему они интересовались им? Что думали о нем? Любопытство взяло у него верх над предубеждением. Он пробрался в залу, сел у двери за маленький столик и, спросив у служанки кусок окорока и стакан пива, стал наблюдать и прислушиваться к разговору тех людей, которые назвали его имя.

Всмотревшись пристальнее в эту группу чужестранцев, он нашел ее, действительно, очень странной: она представляла собою какое-то чрезвычайно живописное, редко встречающееся, даже исключительное изящество; нет, эти люди не могли быть ни соседними буржуа, ни богатыми поселянами; вероятно, они приехали очень издалека и из черных стран; одежда мужчин состояла из черных и синих фраков, с металлическими пуговицами, бранденбургских кафтанов и обшитых галунами долманов; женский костюм — или очень короткие юбки, или слишком длинные шлейфы, то чересчур декольтированные, то очень высокие корсажи, с жилетками на подобие амазонок, со шнуровками, как у швейцарок — все это доказывало или различные национальности, или привычку не подчиняться моде и заменить обычай собственным изобретением.

Тип этих людей был настолько же разнохарактерен: некоторые из молодых мужчин носили длинные белокурые волосы, ниспадавшие болотистыми прядями по плечам; лица их были бледны, в бледно голубых, почти бесцветных глазах виднелось нечто слабое, безжизненное, составляющее отличительную черту сынов севера; далее, попадалось несколько смуглых лиц, оживленных, выразительных, с пламенными взглядами черных блестящих глаз, свойственных жителям Мадрида и Неаполя; большинство из них, по-видимому, уроженцы центральной Европы, отличалась друг, от друга меньшим несходством в чертах лица, чем те племена, которые были выходцами из дальних стран. Равным образом и между женщинами, бледными, белокурыми или с золотистым отливом волос, немками с мечтательным выражением глаз, француженками и русскими, со смеющимися глазами, итальянками с пламенным взором, замечалась большая разница в манере казаться красивыми или дурными. Вообще же, это громадное собрание самых разнородных личностей, в этой зале гостиницы, на склоне Тюрингских Альп, являлось каким-то фантастическим конгрессом, на который собрались представители всех европейских народностей.

По правде сказать, было нечто, приводившее в общую гармонию все разнородные особенности этих физиономий и костюмов; это заключалось в общей беззаботности, в хорошем настроении и свободе, доходившей порою до разнузданности; так, например, женщины безбоязненно клали свои голые, локти на стол; смеялись, чуть не касаясь губами мужчин, с каким-то дерзким весельем, и шептались друг с другом; одна молодая девушка, до того декольтированная что, казалось, будто она без лифа, а в одной сорочке, откинулась всем туловищем на спинку своего стула, куря розовую сигаретку. В воздухе стоял глухой гул голосов, виднелись разнообразные жесты, среди которых нередко какая-нибудь беленькая ручка без перчатки падала на плечо какого-нибудь сюртука или долманов.

Однако, легко было заметить, что эти женщины были не из числа свободных или падших девушек, так как их развязность отличалась большим изяществом; то было веселье, но не грубость; опьянение — еще не пьянство. В развязности женщин замечался отпечаток придворной жизни и та степень презрительного высокомерия, которая есть своего рода как бы кокетство своим падением; некоторые из мужчин, с полу-развязанными галстукам и с горевшими от шампанского глазами, не покидали, однако, своей манеры куртизанов, при которой бесцеремонность казалась лишь изяществом.

Очевидно, все эти, конечно, богатые собеседники и, без сомнения, принадлежавшие к дворянскому сословию и даже, быть может, к большому свету, были давно знакомы между собой и привыкли бывать часто вместе — до того привыкли, что издалека приезжали один к другому; и вот, в силу этой привычки, проистекавшей от одинакового образа жизни, или же от общности взглядов, установилось, наконец, то фамильярное товарищество, которое исключало возможность холодного этикета. А в Обераммергау им нечего было заботиться о том, какое мнение составят о них посторонние люди; да можно было предположить, что общественное мнение не беспокоило их, и вообще, нигде, или потому, что они принадлежали к тому кругу, который предписывает молчание, презирает болтунов, или же потому, что сами они не придавали никакого значения насмешкам и болтовне. Их манеры и пожатия плеч как бы хотели сказать: «Ну, да, мы хотим быть такими, что же далее?»