Марианна в огненном венке. Книга 2 - Жюльетта Бенцони Страница 42

В крике Марианны смешались изумление и боль.

— Вы говорите это серьезно? Вы, князь Церкви, вы, облеченный властью и могуществом… хотите умереть?

— Может быть! Пойми, Марианна, на этом неслыханном посту, которого я достиг, я узнал много вещей и, особенно, я стал хранителем тайн ордена. Самую ужасную я узнал совсем недавно, и это было для меня потрясением, худшим из всего, что мне довелось узнать до сих пор. Подлинный король Франции не тот, которому я так долго слепо служил. Это другой, хорошо упрятанный, который обязан этому человеку, его близкому родственнику, мучительной, несправедливой… преступной судьбой!

У Марианны появилось ощущение, что его больше нет здесь, что он ускользнул от нее, увлеченный навязчивой мыслью, безжалостно давившей на его разум и сердце. И, желая вернуть его к действительности, равно как и попытаться понять смысл его загадочных слов, она прошептала:

— Вы хотите сказать, что Людовик XVIII, предположив, что он взойдет на трон, был бы только узурпатором, еще худшим, чем Наполеон? Но тогда это значит, что сын Людовика XVI и Марии-Антуанетты, о котором говорили, что он умер в Тампле?..

Кардинал живо встал и прижал руку ко рту молодой женщины.

— Замолчи! — приказал он строго. — Есть тайны, которые убивают, и ты не имеешь никакого права знать эту. Если я и сказал тебе несколько лишних слов, то только потому, что ты дочь моего сердца и в этой ипостаси можешь попытаться понять меня. Знай одно: то, ; что я открыл в документах моего предшественника, умершего совсем недавно, указало мне ошибку всей моей жизни. Я бессознательно стал соучастником преступления… и этого я не могу вынести! Без веры… без этого одеяния я, пожалуй, наложил бы на себя руки! Тогда я решил посвятить жизнь служению миру. Заставить Наполеона вернуться — и, вырвав его из круга смертельных ошибок, я мог бы спокойно уйти к Богу, даже счастливым, ибо по меньшей мере непрерывные войны не обескровливали бы больше страну, которую я люблю так же, как самого Бога… и которой я так плохо служил.

Все равно я умру… и я готов к этому.

Марианна резко поднялась.

— Да, — сказала она, — и это произойдет скоро, если вы не согласитесь с тем, что я вам предложу.

— И что это?

— Свобода! Нет, — добавила она, увидев его протестующий жест, — я не сказала помилование! Сегодня вечером соберется трибунал, и до захода солнца вы будете казнены… если только не послушаетесь меня.

— Зачем? Я готов умереть, ведь я сказал.

— Да, но позвольте мне заметить, что умирать из-за ничего — это идиотизм. Бог, который не позволил, чтобы вас поняли, не хочет, однако, вашей смерти, раз допустил меня сюда.

Что-то смягчилось в напряженном лице пленника. В первый раз он улыбнулся ей, и в этой улыбке она снова увидела былое веселье и лукавство.

— И как надеешься ты избавить меня от пуль солдат? Ты принесла крылья?

— Нет. Вы выйдете отсюда на своих ногах, и солдаты поприветствуют вас.

Она быстро изложила свой очень простой план: кардинал надевает ее плащ, пониже опускает капюшон и наклоняет голову, словно угнетенный горем. Кроме того, платок, который она держала у рта при входе, теперь сыграет свою роль. И сейчас, когда караульный появится, чтобы сказать, что время прошло… Кардинал в негодовании прервал ее:

— Ты хочешь остаться вместо меня? И ты надеешься, что я соглашусь на такое?

— А почему бы и нет? Назначенная для расстрела команда меня не пугает! Конечно, мои добрые отношения с императором полностью сойдут на нет… но теперь это не имеет значения! Мы далеко от Парижа и… между французами надо соблюдать чувство локтя.

— Это безумие! Такое не пройдет!

— Почему же? Мы почти одного роста, когда я без каблуков, вы худощавый, как и я, а при таком освещении, как здесь, никто не заметит разницу между вашей черной сутаной и моим темным плащом. Умоляю вас сделать то, что я прошу, крестный! Поменяемся одеждой, и уходите! Вам еще столько надо сделать…

— Сделать? Но ведь я сказал тебе…

— Если я вас правильно поняла, вы пытались исправить величайшую несправедливость. И только вы можете это сделать… Ведь нельзя предать забвению те государственные тайны, которые оказались в ваших руках. Уходите! Сейчас придут… и клянусь вам, что я ничем не рискую. Впрочем, вы и сами это знаете. Поверьте мне… сделайте по-моему! Иначе… ладно, иначе я остаюсь с вами и заявляю, что я ваша сообщница.

— Никто тебе не поверит! — смеясь, ответил он. — Ты забываешь, что ты спасла его…

— О! Да перестаньте же спорить по пустякам! Дело идет о вашей жизни, и вы хорошо знаете, что для меня нет ничего дороже ее.

Она уже сняла плащ и быстрым движением набросила на плечи крестного, намереваясь опустить капюшон, но он остановил ее, обнял и нежно расцеловал. По его мокрым щекам она поняла, что он плакал.

— Да благословит тебя Бог, дитя мое! Ты спасаешь сразу и мою жизнь и мою душу! Будь внимательна к себе… Мы увидимся позже, ибо найти тебя не составит для меня особого труда… даже в Америке.

Она помогла ему спрятать голову под капюшоном, отдала свой платок и показала, как держать его перед лицом. К тому же дым постепенно заполнял тюрьму и подобная защита стала необходимой.

— Особенно постарайтесь изменить голос, если с вами заговорят. Моего никто из них не слышал. И изобразите большое горе, это впечатляет! О, — добавила она, подумав вдруг об отданной ей на хранение драгоценности, которую она всегда носила в маленьком кожаном саше на груди, — может быть, вернуть вам бриллиант?

— Нет. Сохрани его! И следуй моим инструкциям!

Ты должна отдать его тому, о ком я говорил. Через четыре месяца на Лилльскую улицу придет человек и спросит его. Ты не забыла?

Она сделала знак, что нет, и слегка подтолкнула его к двери, за которой уже слышались шаги поднимающегося по лестнице солдата.

— Будьте осторожны! — шепнула она еще, прежде чем побежать и броситься на заменявшую кровать кучку соломы, лежавшую в самом темном углу.

Там она съежилась, прикрыв лицо руками, в позе безысходного отчаяния и с бьющимся сердцем стала ждать.

Загремели засовы. Скрипнула дверь. Затем раздался грубый голос гренадера:

— Уже время, сударыня… я сожалею…

В ответ послышалось жалобное рыдание, делавшее честь актерскому таланту кардинала. Дверь снова закрылась, шаги удалились. Но Марианна еще не смела пошевелиться. Все ее естество оставалось в напряжении, тогда как она отсчитывала бесконечные секунды ударами тяжело бьющегося сердца. Каждое мгновение она ожидала, что услышит гневное восклицание, шум борьбы, крики часовых… Она мысленно следовала за движением пленника и охранника… Лестница, первая площадка, второй марш… дверь башни…

Она облегченно вздохнула, когда снизу донесся лязг закрываемой решетки. Теперь Готье де Шазей был снаружи, но он должен был еще пройти одни из трех ворот Кремля, оставаясь неузнанным. К счастью, на дворе, очевидно, стало еще темнее, судя по сгущающемуся мраку в башне. Хорошо еще, что дым уходил к потолку, иначе можно было задохнуться.