Ловец мелкого жемчуга - Анна Берсенева Страница 42

Георгий понимал, что Валера прав. Он и сам уже догадался, что в технической стороне дела – в том, например, как работают осветительные приборы, – можно разобраться довольно быстро. Ассистентская группа Монтале делала примерно то же, что делал Георгий на учебной студии, помогая Речникову, или когда сам снимал фотоэтюды по свету. Конечно, мощные итальянские прожекторы не сравнить было со вгиковскими, и назывались они необыкновенно – «Джотто», «Леонардо», «Рембрандт»… Но тайна была не в них, и тайны было не разгадать. А уж тем более ему, «старшему помощнику младшего дворника», как называла такую должность, какая была у него в съемочной группе, его мама.

На должность Георгию было наплевать, самолюбие его не мучило, но руки чесались страшно. Он с завистью смотрел на тех ассистентов, которым Монтале что-то объяснял и показывал, он пытался представить картинку, которая открывалась им в визир камеры, и от неосуществимости этого представления у него аж зубы сводило.

Он пытался что-то делать на съемочной площадке, кроме «подай-принеси», но его попытки выглядели такими жалкими, что ему становилось смешно и грустно.

И этот день – долгий, по-июльски просторный и однотонный – не обещал неожиданностей. Снимали сцену на веранде дома с мезонином. Георгий знал, что Монтале давно ждал такого дня, какой наконец выпал сегодня. Легкие, почти прозрачные облака скрыли солнце, и поэтому все было освещено ровным, рассеянным светом. То изображение, которое должно было при этом получиться, называлось «нотан». Георгий видел его в нескольких фильмах, и оно казалось ему вялым. И все же он чувствовал, что Монтале прав: для того чтобы показать бесконечный, прекрасный в своей праздности летний день, нотан подходил лучше всего.

Итальяночка Джулия, игравшая Мисюсь, была так трогательно хороша, что вызывала умиление у деревенских женщин, приносивших киношникам молоко и ягоды.

– Худышечка такая, в чем душа держится, – говорила в обеденный перерыв старушка Ульяна Фоминична, подавая Джулии блюдце свежего желтоватого творога. – Кушай, кушай, Юленька, а то одни глаза торчат, как, прости господи, у обезьяны.

Огромные глаза светились у Джулии сами собою, без всякой подсветки; Мисюсь словно с нее и была Чеховым написана.

Сцена была давно отрепетирована и теперь игралась легко и точно. Джулия – Мисюсь сидела с книгой в глубоком кресле, не доставая ногами до прогретого деревянного пола веранды, вокруг нее кипел спор о народном благе, а она лишь изредка вскидывала свои прекрасные глаза на актера, который играл главного героя-художника, и взгляд у нее при этом был рассеянный и влюбленный. От того, что говорили по-итальянски, эта сцена казалась Георгию особенно выразительной: слов как будто и не было, только взгляды, жесты, только неуловимые нити чувств – все то, что и казалось ему главным.

Он видел, что и Монтале доволен не меньше, чем режиссер. Он даже дал второму оператору отснять два дубля, что было у него признаком особенного благодушия. Осталось снять последний кадр – когда художник уходит, а Мисюсь смотрит ему вслед. И вот тут Георгий увидел, что Монтале забеспокоился. Он то и дело останавливал съемку, что-то объяснял ассистентам, и его всегда выразительные жесты были на этот раз сердитыми.

«Чего это он? – удивленно подумал Георгий. – Ведь вроде все как было».

И тут он догадался! Конечно, в этом последнем кадре все не должно было оставаться таким же, как на протяжении всей сцены! Не должно было больше быть этого рассеянного однообразного света. Точнее, все могло утонуть в нем, но глаза Мисюсь, наоборот, должны были засиять во всю силу, пронизывая тонкую пленку обыденности.

Уже здесь, в Недолово, Георгий несколько раз перечитал «Дом с мезонином» и отлично помнил этот эпизод. Ему даже казалось, что у Чехова прямо так и написано – про сияющие вслед художнику глаза Мисюсь… Но, может быть, это только казалось, что так и написано, а на самом деле об этом надо было догадаться самому, а Монтале не догадывался, но чувствовал какую-то неточность и потому нервничал.

Он разговаривал о чем-то с режиссером, они, кажется, спорили, и Георгий видел, что Корта не понимает, чего добивается оператор.

Георгий почувствовал, что не может справиться с тем свербящим нетерпением, которое просто жгло ему грудь. Поколебавшись еще несколько секунд, он поднялся на веранду и, стоя в двух шагах от Марио Монтале, сказал переводчице Рите:

– Ты переведи… Переведи ему, что по-другому тут надо со светом.

– Да ну тебя! – махнула рукой Рита. Пока итальянцы выясняли отношения, она одну за другой бросала в рот клубничины из глубокой тарелки, которая стояла на перилах веранды. – Тебе что, больше всех надо? Сами разберутся, не маленькие. Закругляться пора – и в речку. Жарища какая, у меня уже ляжки слипаются!

Наверное, Монтале был восприимчив к языкам. Или просто успел выучить важное слово «свет» по-русски. Во всяком случае, он быстро обернулся и переспросил, сверкая яркими черными глазами:

– Свет? Какое надо свет?

– Ну, – вздохнула Рита, – говори, какое, раз делать тебе нечего.

– Да насчет света он и сам поймет, – быстро сказал Георгий. – Ты скажи: надо, чтобы глаза у Мисюсь светились, а всего остального вообще не было бы видно. Даже лица чтоб не было видно – только глаза. Значит, весь свет оставить рассеянный, а глаза сделать рисующим. Ну, рембрандтовским, – слегка смущенно объяснил он.

Сердце у него колотилось так быстро, как будто от каждого слова зависела вся его жизнь. Хотя как его жизнь могла зависеть от Марио Монтале?

– Рембрандт? – быстро переспросил оператор. – Глаза – Рембрандт?

– Да, да! – закивал Георгий, зачем-то тыча пальцем в собственные глаза.

– Да погоди ты, сейчас переведу, – засмеялась Рита. – Без глаз же останешься!

Георгий открыл глаза. Облака над ним уже не были похожи на дорогу – они разлетелись по широкому небу, и только одно висело над лугом, чуть позолоченное заходящим солнцем. Облако было похоже на удивленный глаз, и этот глаз смотрел сверху прямо на Георгия. Но не успел он почувствовать этот необыкновенный взгляд, как и последнее облако, словно птица, полетело, мгновенно меняясь, к далекому горизонту.

Он почувствовал, что продрог. Здесь, в Недолово, всегда так было: только что стояла жара, земля дышала впитанным за день теплом, но, как только день начинал клониться к вечеру, оказывалось, что на самом деле это тепло было неглубоким и не проникало даже до корней травы.

Он встал, огляделся, на всякий случай взглянул вверх, на облако, но оно уже исчезло совсем – убежало куда-то.

«Как Полина», – вспомнил Георгий и улыбнулся этому воспоминанию, такому мимолетному и неожиданно привязчивому.

Когда он вернулся в деревню, в доме было тепло, он даже печку не стал растапливать. Вообще, дом этот оказался совсем не таким, каким выглядел сначала – не сырым и не стылым, а ладным, отлично приспособленным для житья. Георгий опасался, что вот-вот появятся хозяева и выгонят его. Поэтому, когда дня через три после его вселения кто-то тихо постучал в дверь, он насторожился. Но дверь не распахнулась, как он ожидал, только повторился стук, осторожный и робкий. «Странно, открыто ведь», – подумал он, выходя в тесные сени.