Австрийские фрукты - Анна Берсенева Страница 41

Она и сидит. Привыкла. Все привыкли.

…Веня иногда заезжал за ней к концу ее занятий в колледже, и они куда-нибудь шли вдвоем, в театр или картины смотреть. Таня любила эти походы с ним так, что сердце колотилось от счастья. И не спектакли даже, не картины, а те минуты, когда возвращались домой и он отпускал машину на Ленинградском проспекте. Шли по Соколу пешком, останавливались на Звездочке, сидели в беседке, разговаривали.

В один из таких вечеров он сказал:

– Я с работы ухожу.

– Как это? – удивилась Таня.

Его работа вызывала у нее благоговение. По утрам за ним приезжала чисто вымытая машина с шофером, вечерами, бывало, приходили люди, которых она видела по телевизору, разговаривали о чем-то в его кабинете или выпивали в большой комнате на первом этаже и тогда шутили с Таней, которую он звал за стол тоже. И хоть работал он слишком уж много, в выходные даже, зато и деньги были хорошие, и, как Таня догадывалась, почтение. С чего ж такую работу бросать?

– Вот так, – ответил Веня. – Смысла больше не вижу.

– В работе?

– В работе с новым президентом.

– Так президент же вроде старый? – удивилась Таня.

Может, пропустила, как нового выбрали? Политикой она не интересовалась вообще, тем более учеба в колледже дизайна оказалась такая интересная, что дух захватывало. Но все-таки нового президента заметила бы, наверное.

– Будет новый в ближайшее время, – сказал Веня. – И я этому способствовать не хочу.

– Почему?

– Потому что последствия будут самые тяжелые.

– Для тебя последствия? – насторожилась Таня.

До сих пор ей, бывало, снилось: Веня стоит перед озверелой толпой, кровь течет по его лицу, капает на белую рубашку, а он говорит, что прощенья ему просить не за что. Еще не хватало, чтоб опять такое!..

– Для страны будут последствия, – сказал он. – На долгие годы вперед. Может быть, необратимые.

– А!.. – Таня вздохнула с облегчением. – Ну, про страну-то чего тебе думать?

– Да? – усмехнулся он. – И про что же ты мне предлагаешь думать?

– Про себя, – уверенно ответила Таня. – Что для тебя хорошо, то и делай.

– Здравость твоего мировоззрения, конечно, радует…

Веня улыбнулся, и Таня заулыбалась тоже: правильно сказала, значит!

– …но ума в такой здравости мало, – закончил он. – Не говоря уже о совести.

Она тут же поникла.

– Мы что, лакеи? – Очень он, видно, рассердился. На нее, что ли? – Пусть баре что хотят, то и воротят, а нам до их резонов дела нету? Мы будем циничным образом иронизировать над всем, что не относится лично к нашим великим особям, а относится к большому человеческому целому? Отвратителен этот дешевый снобизм!

– Не знаю… – растерянно проговорила Таня. – Я про это вообще не думаю.

– Про что ты, интересно, думаешь? – хмыкнул он.

– Про что все, про то и я, – пробормотала она. И выпалила: – Про счастье, про что ж еще!

Веня вгляделся в ее глаза, в ее лицо – красное, наверное, стало от волнения, – и сердитая морщинка у него на переносице разгладилась.

– Ну да, – сказал он. – Действительно, про что ж еще. Не заглядывать дальше собственного счастья – это правильно, конечно.

– Но – что? – спросила она. – Что не так, скажи!

– Все так. – Он пожал плечами. – Вернее, это было бы так, если бы было возможно.

– А разве невозможно? – не отставала она. – Почему?

– Потому что не бывает счастья под одеялом. Хотелось бы, но – не бывает.

«Пустил бы ты меня к себе под одеяло, – подумала Таня. – Тогда б и узнал, бывает или нет».

Но вслух ничего не сказала, конечно. Вздохнула только.