Три женщины одного мужчины - Татьяна Булатова Страница 41

– Это что? – побледнела Юлька.

– А ты не видишь? – Люба не стала ничего объяснять, боясь, что не выдержит, начнет жаловаться и, не дай бог, наговорит чего лишнего. «Зачем? – думала она. – Девятнадцать лет моя дочь думает, что она его дочь. Мы все в это верим, кто-то больше, кто-то меньше». Люба попыталась отыскать в своем сердце благодарность, которая поддерживала ее первые десять лет жизни с Краско, но не нашла. «Видимо, уже расплатилась», – догадалась она и посмотрела на дочь. – Спроси меня, как я с этим живу?

– Как? – выдохнула Юлька.

– Молча, – криво усмехнулась Люба и хотела было притянуть дочь к себе, но не решилась и отвернулась к окну.

Через неделю после материнского признания Юлька ушла из дома. И Люба не стала ее останавливать, потому что прекрасно помнила, как сама много лет назад бежала от родительского порога, чтобы начать новую счастливую жизнь.

Любе стало легче: впервые за много лет она проснулась на Юлькиной раскладушке с ощущением, что должно что-то произойти, и не обязательно плохое. Впервые за много лет на ее теле не появилось ни одного нового синяка, потому что впервые мертвецки пьяный Иван Иванович Краско спал отдельно, на своем законном месте – в супружеской кровати, и ему снилось, что жизнь прекрасна.

* * *

Об этом же думала и жена Вильского, когда целовала мужа перед тем, как повернуть к заводской проходной.

– До вечера, Желтая, – улыбнулся ей Евгений Николаевич и достал из кармана пачку сигарет.

– Ты очень много куришь, – укоризненно покачала головой супруга. – Лучше грызи семечки.

– Как ты себе это представляешь?! – усмехнулся Вильский и с наслаждением закурил.

– Ты тяжело дышишь, Женька, – погрустнела жена и взяла его за руку, словно не хотела отпускать.

– Потому что я толстый, – выдохнул в сторону Евгений Николаевич.

– Я тоже толстая, – напомнила ему Женечка Вильская и отпустила его руку. – Но я же так не дышу.

– Не волнуйся, Желтая, – бросил тот сигарету и еще раз обнял жену. – Я брошу.

– Когда?

– Скоро, – пообещал Вильский и махнул рукой. – Опаздываю.

И правда, в то утро Евгений Николаевич опоздал. Впервые за столько лет работы в НИИ.

– Что, – посмотрел на него Лев Викентьевич, – в районе приостановлена продажа табачных изделий?

– Да с Желтой языками зацепились, – честно признался Вильский и направился к своему рабочему месту.

– Рыжий, – лицо Левчика изменилось, стало лукавым. – У всех на виду?

– Идио-о-от, – прошипел Евгений Николаевич и показал глазами на заслушавшихся сотрудников.

Давясь от смеха, Рева попытался придать лицу строгое выражение и поставленным голосом произнес:

– Евгений Николаевич, приступайте к своим служебным обязанностям. Немедленно!

– Есть! – вступил в игру Вильский и строевым шагом промаршировал к своему столу.

Через двадцать минут друзья по традиции посетили курилку, где любознательный Лев Викентьевич не удержался и, отбросив соображения такта, все-таки задал давно интересовавший его вопрос:

– Рыжий, честно, сто лет хочу тебя спросить: вы с Желтой в браке двадцать лет, неужели ты никогда…

– Никогда, – строго замотал головой Евгений Николаевич.

– И не хотелось?

– Нет.

– Не верю, – шумно выпустил дым Левчик.

– Не верь, – пожал плечами Вильский и посмотрел на друга так, что тому стало неловко.

– Теперь верю, – исправился Рева. – Верю-верю, успокойся.

– Слушай, Станиславский, – угрюмо проворчал Евгений Николаевич. – Не люблю я эти разговоры. У меня так: если спишь с женщиной, то с одной.

– Так я и не призываю тебя спать с двумя, – попытался пошутить Левчик, но Вильский тут же его оборвал.

– Я не договорил. Я, как отец, если люблю, то одну, если сплю, то с ней. Не могу я врать! Точнее, не вижу смысла. Там, где обман, жизни нет.

– Понятно, – хмыкнул Лева. – Другого и не ожидал. Ну а если все-таки допустить, что торкнуло и случилось? Вдруг – любовь неземная. Ног не чуешь.

– Тогда – все, – приуныл Вильский.

– Дурак ты, Рыжий, – хлопнул его по плечу Лев Викентьевич. – Дурак, право слово. Если так жить, лучше не жить. И потом, кто тебе сказал, что правда – это хорошо?

– А почему я должен верить, что правда – это плохо?

– Ну, предположим, у меня рак, – начал развивать свою мысль Левчик. – Или у Вовчика. И ты об этом знаешь. А мы – нет. Скажешь?

– Нет, – замотал головой Вильский.

– Почему? – поднял брови Лев Викентьевич.

– Потому что вы – мои друзья.

– А Желтая – твоя жена, – напомнил Левчик.

– Да при чем тут Желтая?! – взбеленился Евгений Николаевич. – При чем тут ты?! Вовка?! При чем тут вообще это? Рак и измена?

– Потому что, – Лев Викентьевич торжествующе посмотрел на друга, – потому что это одно и то же. Измена – тот же рак. Только умирать не обязательно. Разъедает по частям: один метастаз, второй. И в результате то, что мы с пиететом называем ячейкой советского общества, благополучно гибнет. Хотя семье прописывают химиотерапию в виде вранья.

– Это ты мне говоришь?! – изумился Вильский и побагровел от возмущения.

– Я! – глядя прямо в глаза товарищу, уверенно произнес Рева.

– Ты?!

– Я, – повторил Левчик. – Я, «бесценных слов мот и транжир».

– Да как ты можешь?! – стиснув кулаки, пошел на него Евгений Николаевич, не выдержав циничного сравнения с Маяковским. – Ты же сам только что сказал, что рак и измена – это одно и то же, но при этом сам не пропускаешь ни одной юбки. Значит, Левчик, ты добровольно готовишь гибель собственной семье?! Нинке, дочери…

– Рыжий! Ты все-таки псих, – спокойно осадил Вильского Лев Викентьевич. – Мы же говорим с тобой про измену?

Евгений Николаевич кивнул.

– Про самую что ни на есть настоящую? И душой, и телом?

Вильский внимательно посмотрел на друга, пытаясь просчитать, куда тот клонит.

– Так вот, успокойся. В моем случае о настоящей измене не может быть и речи. Душой я предан своей жене, как верный пес хозяину. Все остальное – не считается. Как говорят, особенности темперамента. Поэтому моя семья – вне опасности, в отличие от твоей.

– Это почему ты так решил? – скривился Евгений Николаевич, вновь убедившийся в схоластической изощренности товарища.

– Да потому, что ты в женщине не разделяешь тело и душу. И поэтому, как друг, я не желаю тебе мужского счастья.

– Это процесс совокупления ты называешь «мужским счастьем»? – съязвил Вильский.