Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица - Елена Раскина Страница 41

У него никогда не было имени, разве только в младенчестве. Иногда, словно в тумане, проплывали неясные картины, казалось бы, навсегда стертые из памяти, но чудом сохранившиеся на самом ее дне. Так он понял, что у памяти есть и подвал, и гостиная. В гостиной всегда людно и светло, толпятся самые близкие и знакомые люди и образы, а в подвале – темно и неуютно, но именно там таится до срока самое важное и нужное. Он вспоминал раннее детство, мать – бесконечно печальную, усталую женщину, ее слабые белые руки, серые глаза с опухшими от слез веками, темное платье и тихий голос. Эти воспоминания, таившиеся в подвале его памяти, теперь стали единственной доступной ему истиной и родословной.

Раньше – это Иванушка знал наверняка – они с матерью были не узниками, а всего лишь сосланными знатными особами и жили (под надзором, конечно) в небольшом северном городке, название которого он так и не смог вспомнить, сколько ни старался. Это название ускользало от него, уходило, таяло, как смутный и печальный сон. В те времена мать называла его Иванушкой и то и дело отчаянно прижимала к себе, словно боялась разлуки.

Отца Иванушка не помнил, братьев и сестер – тоже, в подвале его памяти каким-то чудесным образом уцелел только образ матери, да и тот был так неясен и непрочен, как будто в любую минуту мог растаять. Иванушке не исполнилось и пяти лет, когда его разлучили с матерью, которая, вырываясь из рук удерживавших ее солдат, что было силы кричала: «Иванушку не трогайте! Не трогайте Иванушку!» Но вмешательство матери не помогло – мальчика посадили в карету и повезли из одной тюрьмы в другую.

С ним ехал офицер, который, по-видимому, жалел Иванушку и следил за тем, чтобы ребенок не мерз в дороге, был тих и спокоен. В те далекие, полузабытые времена Иванушка еще мог видеть северное небо, снег, чувствовать прикосновение ветра к лицу, но потом и эти отпущенные ему скромные земные радости исчезли без следа. Осталась комната, больше похожая на камеру, тюремщики, которые приносили ему еду и питье и называли почему-то Григорием и иногда, как редкий и светлый праздник, – книги.

Тот добрый офицер, который долго, несколько недель, вез Иванушку из одной тюрьмы в другую, в дороге от нечего делать выучил с ним азбуку. А тюремщики, следуя распоряжению некой неведомой Иванушке, но могущественной особы, заточившей несчастного в крепость, приносили безымянному узнику Евангелие и Святцы.

«Кто я?» – спрашивал Иванушка у тюремщиков. «Арестант Григорий», – отвечали они, но узник помнил, что в детстве его называли по-другому, и был он, вероятно, большим человеком, – может быть, даже императором. Кто такой император, Иванушка знал с детства. Его мать, правда, называла себя великой княгиней Анной Леопольдовной, но успела рассказать мальчику, что в младенчестве он был властителем огромного государства, но корону у него отняли. Кто отнял, Иван так и не понял, но от доброго офицера узнал, что Россией правит новая императрица с красивым, звучным именем Елизавета и эта царица чудо как хороша. Стало быть, это она обрекла их с матерью на несчастья и вечное заточение.

В восемь лет Иванушка тяжело заболел. Метался в бреду, звал мать. Врача к нему не допустили. Надеялись, что несчастный и не нужный новой власти ребенок сам по себе умрет от оспы. Но он выжил. Выжил потому, что в бреду видел у своей постели мать: она сидела рядом, на убогой деревянной табуретке, шептала слова утешения и ласки. На ней было все то же знакомое ему до сердечной боли темное платье, но глаза источали не печаль, а свободу. Тихая и светлая гостья приходила к Иванушке, мальчик чувствовал прикосновение ее прохладных пальцев к своему горячему лбу, слышал ласковый шепот и сам разговаривал с ней – душой.