Замок на скале - Симона Вилар Страница 41

Когда герцог Карл узнал о состоявшемся союзе королей Англии и Франции, он, обезумев, примчался в Кале и в присутствии многих лиц высказал в глаза Эдуарду Йорку все, что думал о его измене и той грязной сделке, которую король англичан заключил с Валуа. Он был в крайней ярости, его гнев был праведен, но рядом с царственно невозмутимым Эдуардом Карл выглядел нелепо. Эдуард отлично сознавал, что выдержка и хладнокровие ему очень пригодятся в Англии, где соотечественники будут несколько обескуражены, получив вместо военной славы и добычи союз с извечным врагом. Разумеется, он понимал, что над ним посмеиваются при европейских дворах, но утешал себя, полагая, что договор, который он заключил в Пикиньи, даст ему возможность многие годы не зависеть от парламента, не нуждаться в средствах и обеспечит покой и процветание его королевству.

То же твердил Эдуарду и Джон Мортон, былой приверженец Ланкастеров и друг канцлера Маргариты Анжуйской Джона Фортескью. Исповедник Кларенса, назначенный после победы Йорков епископом Илийским, он вскоре стал одним из ближайших советников Эдуарда IV. Но Джон Мортон сам погрел руки на сделке с Францией: за то, что он убедил короля заключить союз, он получил от Валуа пенсион в две тысячи крон в год – довольно круглую сумму.

Поддерживали Эдуарда и Вудвили, и его близкий друг Гастингс. Даже вечно несговорчивый Кларенс, устав мокнуть под зимними дождями в Кале и тоскуя по жарким каминам Уорвик-Кастл и Кенилуорта, не стал, как обычно, устраивать скандала, лишь бы только позлить Эдуарда. Ричард тоже молчал и, лишь когда войско переправилось в Англию, внезапно открыто высказал свое мнение:

– У вас великолепная армия, государь, воинский талант и добрые союзники. Но вы не сделали ни единой попытки воспользоваться этими возможностями. Я считаю, что договор в Пикиньи был постыдной сделкой, умаляющей ваше рыцарское достоинство и воинскую славу старой доброй Англии – Англии, которая держала в страхе всю Европу своими победами над французами.

Эдуард, казалось, был ошарашен. Во Франции младший брат не сделал ни единой попытки воспрепятствовать заключению договора.

– Ричард, в былые времена вы и сами не раз позволяли себе рассуждать о том, что мы, управляющие народами, не можем, подобно рыцарям Круглого Стола, пускаться в авантюры в расчете добавить лишний подвиг к своему списку. Почему же я должен был рисковать измученной армией, когда условия Людовика Валуа были отнюдь не хуже, чем те, каких добивались короли Англии после Креси, Пуатье или Азенкура? [32]Разве вы сами поступили бы иначе, милорд Глостер?

Но Ричард продолжал стоять на своем, пока их отношения с королем не стали так натянуты, что ему пришлось уехать на Север Англии, где он был правителем.

Король долго пребывал в мучительном недоумении. Он чтил младшего брата, но эти рыцарские речи, эта пустая болтовня о чести Англии! Тем не менее он пропустил мимо ушей язвительные слова Кларенса о том, что Ричард повел себя так исключительно для того, чтобы добиться популярности у толпы.

Однако Джордж на этот раз оказался прав. Глостер еще во Франции оценил, какое впечатление произведет в Англии финал военной кампании Эдуарда. И, когда все королевство принялось выражать свое неудовольствие Эдуардом Йорком, которого, как мальчишку, обвел вокруг пальца француз, имя Ричарда – единственного, кто осмелился указать королю на эту ошибку, – не сходило с уст.

Популярности герцога Глостера способствовала и политика, которую он вел на севере королевства. Этот дикий край, где сильны были ланкастерские традиции, а лорды Пограничья вообще не желали признавать ничьей власти, неожиданно почувствовал, что им управляют – и управляют опытной рукой. Герцог не щадил непокорных, но и не скупился на милости для тех, кто впрягался в его упряжку.

Впрочем, вскоре ему пришлось столкнуться с человеком не менее незаурядным, чем он сам, могущественным и признанным вождем Северной Англии. Это был Генри Перси, четвертый граф Нортумберленд. До Ричарда Глостера он оставался единственным, кто мог водворить порядок на Севере, и король Эдуард был вынужден идти на многие уступки, только бы он оберегал мир и покой в этих краях, контролируя вечно неспокойную англо-шотландскую границу. Однако с той поры, как Ричард стал наместником Севера, между Перси и Глостером разгорелась подспудная борьба за первенство в этом краю.

Гордый Перси по требованию короля вынужден был принести присягу верности Ричарду Глостеру, признав этого хромого калеку своим сеньором. Но это вовсе не означало, что он готов был беспрекословно повиноваться. Глостер очень скоро понял, какого сильного врага он приобрел в лице этого северного Перси. Оба были хитры и честолюбивы, и ни один не желал уступить. На стороне Ричарда были поддержка короля и власть, на стороне графа Нортумберленда – вековая преданность северян дому Перси.

Существовал лишь один вопрос, в котором и Глостер, и Нортумберленд проявляли поразительное единодушие, – их общая неприязнь к шотландцам. Времена на границе были тяжкие, набеги и стычки сменяли друг друга. Еще до начала кампании Эдуарда IV против Франции Людовик заплатил Якову III Шотландскому огромную сумму, чтобы тот вступил в войну с Англией с севера.

Яков Стюарт, человек от природы робкий и с головой ушедший в дрязги с собственными феодалами, деньги с охотой взял, но открытого военного выступления так и не предпринял. Зато он щедрой рукой раздал золото приграничным кланам, дабы они чинили постоянные набеги на южных соседей.

Даже после того, как между Англией и Францией был подписан мир в Пикиньи, французские деньги продолжали делать в Приграничье свое дело. Яков III смотрел сквозь пальцы на события на границе, занятый перестройкой своего замка Стерлинг и проводя все время со своим новым фаворитом архитектором Кохрейном.

В итоге оба североанглийских лорда – и Глостер, и Нортумберленд – пришли к выводу, что необходимо добиться мира с Шотландией и для этого было бы неплохо заключить брачный союз между малолетним наследником Якова III и одной из дочерей Эдуарда. Впервые проявив завидное единодушие, оба прибыли в Лондон, чтобы обсудить этот вопрос с королем. Каждый из них в глубине души жаждал обойти противника, стремясь, чтобы король именно его назначил послом к шотландскому двору. Но Эдуард, вопреки ожиданиям, поручил переговоры иному лицу – человеку, весьма популярному в то время при дворе, но которого король желал под любым благовидным предлогом отослать прочь.

Эта ссылка должна была выглядеть столь почетно, чтобы никто не мог заподозрить, как добивается ее король. Кроме самого ссылаемого, разумеется, ибо человек этот был столь же сообразителен, сколь и дерзок и отважился перейти Эдуарду дорогу именно там, где это не рискнул бы сделать ни один из его приближенных.

Упомянутым лицом был молодой Генри Стаффорд, герцог Бэкингем.

Бэкингем происходил из древнейшего рода и являлся потомком короля Эдуарда III через его сына Томаса Вудстока. Он был пэром Англии и принадлежал к остаткам той старой аристократии, которая почти вся была перебита в годы войны Роз. Его дед и отец погибли, сражаясь за Ланкастеров, а сам он ребенком жил вместе с матерью в глуши Уэльса в замке Брекнок. Ему было двенадцать, когда он осиротел, и Эдуард IV велел доставить его ко двору под свою опеку. Но вскоре Стаффорда пожелала видеть при своей особе королева Элизабет. Мальчик был необыкновенно красив, и королева была очарована причудливой смесью его благородных манер и дикарских выходок. И тем не менее он стал ее пажом, носил ее шлейф, придерживал стремя, когда она садилась в седло, подавал розовую воду для омовения пальцев во время трапез. Она была королевой Англии – он ее мелким слугой, но в его жилах текла кровь Плантагенетов, она же была мелкопоместной леди из Пограничья, возвысившейся исключительно благодаря воле короля. Что думал обо всем этом юный Бэкингем, никто не знал. Он казался благодушным и всем довольным, но всякий раз вскидывался, как жеребенок, если королева пыталась его приласкать.