Неравный брак - Анна Берсенева Страница 41

– Все. Ты родная, любимая моя, не надо тебе плакать…

И вот она шла по Таганке, не узнавая знакомой улицы, знакомой жизни, не узнавая себя и не понимая, что ей теперь делать.

Заменой счастью может стать, наверное, только очень крепкая привычка. Но заменой душевному смятению может сделаться даже тень привычки, даже то неуловимое совпадение внутреннего и внешнего, которое не только привычкой – и повторением-то еще невозможно назвать.

Именно это потихоньку начало происходить с Женей примерно через неделю после того, как она сказала Юре, сидя в его рубашке у него на кухне: «Я не хочу от тебя уходить. Нет, не то что не хочу – просто не могу!» И заметила, как он вздрогнул от ее слов, как судорожно дернулось его горло, когда он ответил…

Может быть, она даже училось чему-то в эту первую неделю вдвоем, а потом и во вторую неделю, и в третью. Но это не была та учеба, которую Женя знала всегда: спокойное и последовательное изучение английского, или проницательное наблюдение за жизнью, или нелегкое приобретение социального опыта.

Женя не училась жить с мужчиной, с которым никого нельзя сравнить. Учиться этому было не нужно, научиться этому было невозможно. Это достаточно было почувствовать однажды, чтобы, не называя умением, никогда больше не забыть. Не учишься же слышать биенье собственного сердца.

Она даже помнила, когда к ней впервые пришло это чувство.

Юра сидел тогда на корточках у рыбацкой «буржуйки», подбрасывал в нее ветки потолще, а Женя смотрела, как ложатся на его лицо отсветы огня, высвечивая скрытую синеву глаз, как он почти прикасается к углям, словно не чувствует жара. Она смотрела на него просто так, ни о чем не думая, оттого только, что ей хотелось смотреть на него, – и вдруг поняла, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем…

И чему ей теперь надо было учиться с ним?

С ним, наверное, ничему, а вот отдельно от него – очень многому. Женя словно наново прилаживала себя к жизни, которая, как недавно казалось, уже стала привычной. И давалось ей это нелегко.

Дело было даже не в том, что приходилось то и дело расставаться с Юрой. Хотя и это обычное, средь бела дня, средь повседневной жизни расставание каждый раз наполняло ее какими-то тревожными предчувствиями, почти страхом. Как ребенка, которого впервые оставляют на ночь одного в темной комнате.

Но гораздо труднее было другое. То, что она делала на работе, невозможно было делать вполсилы. Прямой эфир, помимо обаяния, требовал собранности, сосредоточенности, мгновенной реакции, внутреннего равновесия, то есть всего, чем Женя Стивенс обладала в полной мере и что так быстро сделало ее лучшей ведущей «ЛОТа».

А теперь – теперь она просто не могла, боялась отдаваться работе целиком, как прежде. Это было странно, этого никому нельзя было объяснить, но это было так, и Женя даже понимала причину своего страха.

Мысль о неизбежном наказании за то, как она повернула свою жизнь без Юры, преследовала ее постоянно.

Теперь она прекрасно сознавала призрачность своих тогдашних доводов, несмотря на то что многие женщины приводили бы их себе снова и снова, ни в чем не усомнившись. Но Женя-то не чувствовала себя «многими», и уж никак не «многими» был для нее Юра! И это постоянное ощущение, что каждая прожитая отдельно от него минута может завершиться единственным наказанием – Юриным исчезновением из ее жизни, – изматывало Женю до кругов перед глазами.

По сравнению с этим изматывающим состоянием все казалось нетрудным. Даже сдержанность, почти холодность, с которой встретили ее Юрины родители и которую Женя, не подав виду, конечно, заметила.

Чтобы в подобном состоянии вести эфир и, главное, чтобы никто об этом не догадался, требовалось сильнейшее напряжение сил и воли, которое не могло пройти бесследно даже для самой крепкой нервной системы. И, возвращаясь после работы домой, Женя чувствовала такое полное, такое глубокое изнеможение, от которого невозможно было отдохнуть.

К тому же она чувствовала, что ее отдельная, ничем с Юрой не связанная жизнь и для него не проходит бесследно. Говорил же он ей тогда, в избушке, перед расставанием: «У тебя ведь такая жизнь, в которой мне просто не будет места. Все другое в твоем кругу, и от мужчины там нужно совсем другое, чем я тебе могу дать». Значит, думал об этом тогда и едва ли забыл теперь…

Поэтому она почти не удивилась, когда однажды, придя домой после работы, застала его в каком-то странном, более напряженном, чем обычно, состоянии.

– У тебя случилось что-нибудь? – спросила Женя сразу же, как только вошла в комнату из тесной прихожей гарсоньерки. – На работе? Ты… какой-то не такой сегодня, Юра.

Она попыталась улыбнуться, но сердце екнуло и похолодело: вот оно и догнало ее, неизбежное…

– Да нет, ничего. – Его голос звучал вполне спокойно, да и лицо в общем-то не изменилось. – Не больше, чем обычно случается.

– Ты давно дома? – чтобы что-то сказать, спросила Женя.

Конечно, давно: пришел с дежурства утром, а у нее был дневной эфир, пока переоделась, пока доехала… Зачем она спрашивает глупости?

– Уже выспаться успел. – Он улыбнулся, тоже как обычно, разве что глаза остались темными. – Тебя по телевизору посмотрел.

Вот в этих словах Женя уже яснее расслышала что-то недоговоренное, просто не могла не расслышать.

– Да? – зачем-то переспросила она. – Ну и как?

– Как всегда. До невозможности. Пообедаем? Проголодался, хотел тебя дождаться.

Они пообедали вместе, потом Юра читал какую-то медицинскую книгу, сидя за бабушкиным столом, и что-то выписывал из нее в тетрадь, и Женя тоже читала, только не медицинскую книгу, а что под руку попалось, потом, довольно поздно, они поужинали. Потом Женя приняла душ и легла, а Юра собрал бумаги с письменного стола и перешел на кухню.

Она лежала, всматриваясь в узоры теней на высоком потолке. Фонарь покачивался недалеко от окна на пронизывающем февральском ветру, покачивались ветки ближних деревьев, отбрасывали тревожные тени на потолок. Из-под двери пробивалась полоска света, и в ней тревоги было еще больше.

Эта тревога нарастала вместе с проходящими минутами. Женя физически ощущала, как она накапливается в темном пространстве комнаты, поднимается у нее в груди. Наконец она не выдержала, встала, прошла по короткому коридору, неслышно ступая босыми ногами.

Может быть, и Юра не слышал ее шагов – во всяком случае, он не обернулся, когда Женя остановилась в дверях кухни. Горела на кухонном столе лампа, перенесенная из комнаты. Его голова была склонена и едва виднелась над высокой спинкой стула. Женя вспомнила, как впервые провела рукой по Юриным волосам. Они оказались тогда жесткими, как сухая трава.

Она подошла совсем близко, положила руки ему на плечи.