Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд Страница 40

До его прихода никто еще не произнес имени Валентины. Блютти приберег это оружие, чтобы побольнее ранить противника. Он подал знак своим дружкам, и те завели беседу, проводя в завуалированных выражениях параллель между счастьем, выпавшим на долю Пьера Блютти и господина де Лансака, что огненным жалом впивалось в скованное холодом сердце Бенедикта. Но он и пришел сюда, чтобы выслушать все это. И он хранил спокойствие, надеясь, что пожиравшая его ярость уступит место отвращению. Впрочем, дай он волю своему гневу, он все равно не имел бы права выступить в защиту доброго имени Валентины.

Но Пьер Блютти не мог на этом остановиться. Он решил нанести Бенедикту смертельное оскорбление, устроить сцену, чтобы впредь тому было неповадно появляться на ферме, и поэтому как бы вскользь заметил, что для одного из гостей счастье господина де Лансака как острый нож в сердце. Все взоры удивленно обратились к нему, и тут сидевшие поближе заметили, что Пьер указывает глазами на Бенедикта. Тогда все эти многочисленные Симонно и Море на лету подхватили брошенный им мяч и обрушились скорее грубо, нежели язвительно, на своего неприятеля. Но Бенедикт продолжал сидеть с невозмутимым видом, он только укоризненно посмотрел на бедняжку Атенаис, так как лишь она одна могла выдать его тайну. Молодая женщина в отчаянии пыталась сменить тему разговора, но безуспешно. Она сидела ни жива ни мертва, надеясь, что ее присутствие удержит мужа от крайностей.

– Есть тут такие, – начал Жорж, с умыслом переиначивая свою речь на крестьянский лад, как бы желая подчеркнуть городские манеры Бенедикта, – есть тут такие, что стараются прыгнуть выше головы и, понятно, расшибают себе нос. Помнится мне история Жана Лори: ни брюнеток он не любил, ни блондинок, а в конце концов, как каждому известно, обрадовался, что хоть на рыжей удалось жениться.

Разговор продолжался в том же тоне, и, как видит читатель, он не отличался остроумием. Блютти поддержал своего приятеля Жоржа.

– Да не так все это было! – заявил он. – Сейчас я расскажу историю Жана Лори. Он божился, что может полюбить только блондинку, но и брюнетки, и блондинки его сторонились, вот рыжая и взяла его из жалости.

– Значит, у женщин глаз верный, – подхватил второй собеседник.

– Зато, – добавил третий, – есть мужчины, которые не видят дальше собственного носа.

– Manes habunt ^[15], – вставил шевалье де Триго, не понявший всех этих намеков, но решивший блеснуть своей ученостью.

И он докончил цитату, безбожно калеча латынь.

– Господин шевалье, – заметил дядюшка Лери, – зря вы мечете бисер перед свиньями, мы по-гречески не разумеем.

– Зато господин Бенуа может нам перевести, он ведь только этому и обучен, – заметил Блютти.

– Это означает, – ответил Бенедикт с невозмутимым спокойствием, – что есть люди, подобные скотам, у которых глаза существуют для того, чтобы не видеть, а уши – чтобы не слышать. Как видите, это вполне соответствует тому, что вы сейчас говорили.

– Черт с ними, с ушами! – заметил плотный коротышка, один из родичей новобрачного, до сих пор не вступавший в разговор. – Мы ничего такого не говорили, мы, слава тебе господи, знаем толк в дружеском обхождении.

– К тому же, – добавил Блютти, – как гласит пословица, тот, кто не желает слушать, хуже глухого.

– Нет, хуже глухого тот, – громко возразил Бенедикт, – у кого от презрения заложило уши.

– От презрения! – воскликнул Блютти и вскочил с места, весь побагровев и сверкая глазами. – От презрения!

– Да, от презрения, – бросил Бенедикт, не меняя позы и даже не удостоив противника взглядом.

Он не успел это произнести, как Блютти, схватив стакан с вином, запустил его в голову Бенедикта, но рука, дрогнувшая от ярости, подвела Блютти, вино расплескалось, роскошное платье новобрачной покрыли несмываемые пятна, а стакан неминуемо ранил бы ее, если бы Бенедикт, проявив не меньше хладнокровия, чем ловкости, не поймал его на лету, причем без всякого для себя ущерба.

Перепуганная Атенаис выскочила из-за стола и бросилась на грудь матери. А Бенедикт ограничился тем, что, посмотрев на Блютти, произнес с неподражаемым спокойствием:

– Не будь меня, ваша супруга могла бы лишиться своей красоты.

Он поднял с земли камень и, поставив стакан посреди стола, с силой ударил по нему. Когда стакан разлетелся, он раздробил стекло на мелкие осколки, потом разбросал их по столу.

– Господа, – начал он, – кузены, родичи и друзья Пьера Блютти, и вы, Пьер Блютти, который только что нанес мне оскорбление и которого я презираю от всей души, каждому из вас преподношу я по кусочку стекла от разбитого стакана. Пусть каждый такой кусочек станет напоминанием о моей правоте; это также осколки оскорбления, которое я приказываю вам загладить.

– Мы не деремся ни на шпагах, ни на саблях, ни на пистолетах, – загремел Блютти, – мы не щеголи, не фрачники, как ты. Нас храбрости не обучали, она у нас с рождения в сердце и в кулаках. Скидай свой фрак, сударь, посмотрим, чья возьмет.

И Блютти, скрежеща от ярости зубами, стащил с себя сюртук, убранный цветами и лентами, и до локтей засучил рукава сорочки. Атенаис, до сих пор не отходившая от матери, бросилась вперед и встала между мужчинами, пронзительно крича. Блютти не без основания приписал ее волнение тревоге за Бенедикта, что лишь усугубило его ярость. Оттолкнув жену, он кинулся на врага.

Бенедикт был явно слабее, но зато увертливее и хладнокровнее; он подставил Пьеру подножку, и тот покатился по траве.

Пьер еще не поднялся, а его дружки уже тучей налетели на Бенедикта. Но тот успел выхватить из-за пояса пистолеты и навел на нападающих два дула.

– Господа! – сказал он. – Вас двадцать против одного. Стало быть, вы трусы! Если вы шевельнетесь, четверо из вас будут убиты, как бешеные псы.

При виде пистолетов пыл нападающих несколько поостыл. Тут дядюшка Лери, знавший непреклонный нрав Бенедикта и не зря опасавшийся кровавой развязки, встал перед ним и замахнулся своей суковатой палкой на нападавших, указывая на свои седины, забрызганные вином, которое Блютти хотел выплеснуть Бенедикту в лицо. Слезы ярости катились по лицу старика.

– Пьер Блютти! – крикнул он. – Вы вели себя сейчас самым гнусным образом. Если вы надеетесь с помощью таких вот поступков стать хозяином в моем доме и изгнать оттуда моего племянника, то вы глубоко ошибаетесь. Я еще волен закрыть перед вами двери и оставить при себе дочку. Брак еще не заключен, иди ко мне, Атенаис.

С силой схватив дочь за руку, старик привлек ее к себе. Предупреждая его желание, Атенаис воскликнула с ненавистью и ужасом:

– Оставьте меня у себя, батюшка, оставьте меня навсегда у себя! Защитите меня от этого сумасшедшего, который оскорбляет вас, всю нашу семью! Нет, ни за что я не стану его женой! Не хочу я покидать родительский кров!