Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева Страница 40

Разведясь с мужем (неохота мне перебирать толки, которые на сей счет ходили, они тоже относились к разряду позорных семейных тайн, да и позабылось уже многое!), Юлия Павловна стала жить в имении, которое называлось Славянка. Я там не была, но рассказывали об этом имении сущие сказки Шахерезады: дескать, это истинное сокровище, и невозможно-де представить себе ничего более элегантного в смысле мебелей и всевозможных украшений. Толпа гостей рассматривала, словно сокровища галереи Уффици, розово-мраморную ванную комнату с цветными стеклами, из-за которых все вокруг тоже казалось светло-розовым. Можно было представить, как из-за этого потом болели глаза!

Графиня обожала собирать у себя гостей, преимущественно кавалергардов, и устраивать им на потеху всякие забавы. В одной из таких особенно диких забав участвовал и Жерве. Хозяйка Славянки затеяла состязание между своими крестьянками – наподобие праздника в «Белом Доме», бесстыдном романе Поля де Кока. К верхушке высокого шеста привязали подарки – сарафан и повойник. Какая баба первой вскарабкается на высокий шест, той эти призы и достанутся.

Не надо напрягать воображение, чтобы представить, что могли созерцать снизу пьяные мужчины: ведь крестьянки панталон не носят! Приз получила баба лет сорока пяти, толстая и некрасивая. Однако муж ее, узнав о забаве, прибежал, поколотил жену и все выигранное побросал в костер. Тогда графиня велела дать ей другой сарафан и другой повойник и приказала носить его всегда как награду за ловкость.

Назавтра императору было доложено о непристойной забаве. Конечно, графиня могла в своем доме выделывать все что угодно, однако участие в такой мерзости господ офицеров показалось государю позорным и оскорбительным для чести мундира.

Кара воспоследовать не замедлила. Жерве и всех кавалергардов, участников этой развеселой компании, уволили из гвардии и перевели в армейские полки. Жерве оказался в Нижегородском драгунском на Кавказе. Там он через некоторое время за храбрость, которая, по слухам, граничила с безрассудством, получил чин штабс-капитана, окончательно сдружился с Лермонтовым, став его секундантом на роковой дуэли, а вскоре был тяжело ранен и после двухмесячной болезни умер. Не знаю, истинно ли он страдал из-за нашей разлуки или просто принимал такой меланхолический вид, чтобы выставить себя в более выгодном свете, а все упреки пали бы на меня, однако отчего-то стало общим местом винить в нашем расставании – а вскоре даже и в его разгуле, приведшем к окончательному падению и к смерти! – не его собственную распущенность, а меня. Князь Михаил Лобанов-Ростовский сочувственно сообщал всем желающим слушать, стараясь, чтобы и я находилась поблизости:

– У него при нашей встрече был такой вид, как будто он погибнет в первом же деле!

А Софи Бобринская, которая, ревнуя императрицу ко всем на свете, никогда не упускала случая бросить в меня камень или хоть шпилькой ткнуть, пересказывала всем, кто хотел слышать, что государыня прислала ей письмо следующего содержания:

«Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой. Два вздоха о Жерве, о его слишком верном сердце, этом мужественном сердце, которое только с его смертью перестало биться для этой ветреной Зинаиды».

Грех мне судить ее величество, которая всегда была ко мне необыкновенно добра и ласкова, а все же порой такие несправедливые суждения света – да ладно бы только света, он суетен и завистлив, но, главное, людей, которые мне были истинно дороги, – доводили меня до слез, но этого я, впрочем, никому и никогда старалась не показывать. Потому я и прославилась как жестокая львица, которая с легкостью разбивает сердца и наслаждается хрустом их осколков под своими каблуками.

Ветреной же меня назвала государыня за то, что в это время утешителем моим после расставания с Жерве вновь вознамерился выступить император!

Помню, он как-то раз сказал:

– Женщина возводит вокруг себя неприступные укрепления исключительно для того, чтобы мужчина пробил в них брешь как можно скорее.

И посмотрел на меня своими сияющими голубыми глазами так, что я почувствовала, как краснею, и пролепетала какую-то банальность, вроде:

– А может быть, есть стены, в которых невозможно пробить брешь!

Он снисходительно пожал плечами:

– Вы так упорно не желаете понимать, чего я от вас хочу! Вы так упорно своевольничаете! Ну что ж, я признаю силу вашей натуры, но тем больше стремлюсь сделать из вас игрушку…

– Своих страстей или ума? – откликнулась я, принимая добродетельный вид.

– Того и другого, – усмехнулся он… И так все в очередной раз свелось к шутке.

Наверное, в то время мы еще оба хотели, чтобы все к шутке сводилось!

Вообще император, честно сказать, ухаживал за всеми красавицами подряд, и я не понимала, почему именно со мной государыня после малейшего, даже самого невинного знака высочайшего внимания делается столь холодна, даже порою оскорбительно холодна, а на откровенную связь с госпожой, к примеру, Борх, которая одно время весьма успешно конкурировала с Нелидовой, внимания вовсе не обращает, хотя об этом все знали и все говорили вслух, вот уж это никакой тайной для света не было! Например, Данзас, бывший, как известно, секундантом Пушкина на роковой дуэли, рассказывал мне, и не только мне, что, когда они ехали на Черную Речку, навстречу им попались сани четверней, в которых были супруги Борх, и Пушкин весело воскликнул: «Вот два образцовых сожителя!» Данзас удивился, смысл шутки не дошел до него, и Пушкин тогда пояснил: «Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором». Под кучером он, конечно, подразумевал государя, держащего бразды правления Россией, а слова о форейторе намекали на непристойные пристрастия Борха, которые принуждали его супругу развлекаться на стороне. В том роковом пасквиле, из-за которого так взбесился бедный Пушкин, Борх титуловался «непременным секретарем» ордена рогоносцев: всем было известно, что родной дед Любови Борх по матери, Арсеньев, бывший воспитатель великих князей, получил от государя десять тысяч рублей и передал их Борху. Видимо, напрямую заплатить мужу за пользование женой на сей раз показалось отчего-то неудобным!

Из-за увлечения государя эта миниатюрная особа была одно время в большой моде в свете, ее приглашали все наперебой. У Любови Борх были очень красивые ярко-синие глаза и крошечные ножки, а больше ничего особенного: не слишком, как мне казалось, умна – но самодовольна; не грациозна – но умела выставлять себя напоказ.

Можно рассказать и о баронессе Амалии Крюденер, которая одно время очень сильно привлекала его величество. Она была таинственна, опасна, очаровательна, распутна, пленительна, этого даже женщины не могли не признать, пусть и с ненавистью, а уж мужчины-то… Весельчак Петр Васильевич Вяземский, который, впрочем, мог быть поехидней, чем даже Россет, называл ее Крюденершей (подозреваю, потому, что она, красавица, его, толстяка и увальня, просто не замечала), но мне она всегда почему-то нравилась – возможно, потому, что не стеснялась любить тех, кого хотела, а возможно, потому, что ее воспел Тютчев в некоторых своих стихах – в том числе и в этом, самом лучшем: