Невеста императора - Елена Арсеньева Страница 40

В тайном совете еще 23 сентября было читано принца МорицаСаксонского (претендента на Курляндское герцогство) письмо, отданное Меншиковув день его ареста и оставленное им без внимания. Из этого письма открылось, чтоупомянутый Мориц обещал князю единовременно две тысячи червонцев и, кроме того,ежедневный взнос на всю жизнь по сорока тысяч ефимков [31], если Меншиковпособит ему получить герцогское достоинство. Поднялись еще кое-какие письма, и9 ноября состоялся указ описать все движимое имущество Меншикова, находившеесяв покинутых московских и петербургских домах, дачах и имениях. У него описалина двести пятьдесят тысяч одного столового серебра, восемь миллионов червонцев,на тридцать миллионов серебряной монеты и на три миллиона драгоценных камней ивсякого узорочья [32]…»

Князь Федор опустил письмо; ехал повесив голову, и тяжелыемысли клонили ее ниже и ниже.

Ежели б не шел он мимо ограды, за которой Бахтияр пыталсяссильничать княжну Марию, если б не увидел ее восхитительных ног, не заглянул впленительные глаза – настигла бы Александра Данилыча кара, при которой все егонажитое стало объектом злобного любопытства и жадности чужой? Уже по однойзаботливости, с которой Василий Лукич исчисляет описанные богатства, видимо,что не все, ох, не все они, будучи конфискованы, отойдут казне: немалоеколичество осядет в карманах и сундуках Долгоруковых, которые никогда неопровергали переносного значения своей фамилии, ведь «долгорукий» по-русски –вор!

«17 ноября доставлена была из Стокгольма реляция графаГоловкина о том, что Меншиков писал к шведскому сенатору Дикеру…» – начал былоснова читать князь Федор, да сунул письмо за пазуху: въехали в деревню, ипришлось следить, чтобы под копыта не угодила какая-нибудь собака или дитя,которые наперегонки с мужиками и бабами мчались по улице к избе старосты стакой стремительностью, словно их подгоняли черти.

* * *

– Пожар никак? – привстал на стременах Савка. – Да нет, нидыму, ни огня – один крик.

Крику и впрямь учинилось много, но всеобщий людской гомонперекрывался зычными воплями старосты Кузьмы, который мутузил и валял какого-точернорясника с такой яростью, что снег летел во все стороны и твердая,каменистая земля рвала и без того ветхую монашескую одежку в клочья.

– Обезумел, ирод! – изумленно воскликнул Савка. – На божьегослугу руку!..

Он порывался ринуться монаху на помощь, но князь не трогалсяс места, и Савка придержал коня.

На крыльцо Кузьмовой избы между тем вывалилась толстомясая старостиха,далеко за пределами деревни известная своей лютостью и глупостью, волоча засобою простоволосую рыжую девку в одной посконной рубахе, босую. Зареваннаядевица норовила прикрыться, однако ж озверевшая мамаша выламывала ей руки ипихала с высокого крыльца в ноги отцу, который не переставал охаживатьчернорясника.

– Нюрка Кузьмина, – пояснил Савка, с видимым удовольствиемразглядывая пышную грудь, так и вываливавшуюся из разорванной чуть ли не допояса рубахи. – Ишь, как налилась, раздобрела! Не по-девичьи! Как думаешь,правду говорят ай нет, будто она давно распечатана и погуливает с тем, ктощедро одарит? Неужто сей долгогривый с ней оскоромился? Никак это отец Вавила?Хорош кус отъел, губа не дура! – Он попытался по-свойски подпихнуть молчаливогособеседника в бок, но вспомнил, что рядом – князь, ужаснулся, стушевался и дикопокраснел.

Тем временем старостиха добилась своего, и Нюр-ка,оскользнувшись на ступеньках, съехала-таки с крыльца прямо под валенки Кузьмы,да столь неловко, что завалилась на спину, и ее прельстительная грудь открыласьвсякому нескромному взору.

Увидав оголенную дочь, услужливо выставленную на позор, откоего он ее намеревался избавить, Кузьма напрочь озверел. Ведь дело-то было втом, что он твердо вознамерился положить конец злобным смотням [33], опозоривобидчика дочери, который воровски явился к ней, воспользовавшись отсутствиемродителей, навещавших заболевшего брата Кузьмы. А дура-баба придала делу совсеминой оборот, открыв истину, о коей никому не следовало догадаться. Кузьме,конечно, было невдомек, что о прозрачных тайнах Нюркиного любвеобильного сердцаосведомлен в деревне каждый-всякий, однако что в тайне таится, то людьми несудится: внешние приличия и в курных избах блюдутся, не только во дворцах!

Узрев растелешенную дочку, староста взвыл и, сунув руку подкрыльцо, выволок оттуда немалую важину. Замахнулся ею – только ветер окрестпошел, Кузьму даже слегка занесло от размаха! Старостиха вмиг преисполниласьматеринской любви и, решив, что Кузьма намерен убить дочь, навалилась на Нюрку,прикрывая ее своим телом. Поверженный блудодей, чуя неминучую погибель, вскочилна четвереньки, пытаясь бежать, но было уж поздно, и он только прикрыл безтолку голову руками, ибо удар такой вагою, какую изготовил Кузьма, мог расколоть,как орех, и дубовую бочку, не то что человечью голову. Вага уже со свистом шлак своему обидчику, но вдруг как бы из дальнего далека долетел до сознанияКузьмы спокойный голос:

– А нельзя ли полегче, приятель?

Староста сосредоточил взор своих налитых кровью глаз иувидел чуть ли не перед собою всадника, спокойно и даже усмехаясьпоглядывающего на него с высоты.

– Поди, вражья сила! – прохрипел Кузьма, но тут до неговдруг дошло, что всадник сей – не кто иной, как барин-князь Долгоруков, егогосподин, неведомо как очутившийся прямо на пути неудержимого размаха. Еще миг– и он будет сшиблен с седла, переломан надвое! В одно мгновение ока Кузьмаувидел себя вздернутым на дыбу, повешенным, колесованным и четвертованным врази, не в силах остановить движение ваги, просто-напросто разжал руки – и рухнулназемь. Вага пошла полукругом в сторону, упала, пролетела по земле с такойстремительностью, что любопытствующая тол-па подалась назад, – и замерла, чутьподрагивая, словно ей передалась неутоленная ярость хозяина.

– Сдурел? – негромко спросил князь Федор, и Савка по егознаку соскочил с коня и помог Кузьме подняться. – Сам знаешь: дочь – чужоесокровище, глядит не в дом, а из дому, так стоит ли из-за нее смертоубийствосовершать и самому на плаху идти?

Кровавая муть не ушла еще из глаз старосты, но первоечеловеческое чувство уже проглянуло в них, и это было изумление: в голосененавистного князя звучало искреннее участие!