Адам и Ева - Камиль Лемонье Страница 40

У деревьев леса были человеческие имена, как у детей, животных и у нас. Самые древние из них с отважным смехом ветра и гнезд на высоких вершинах, с молнией и солнцем, озарявших их вековые лики, казались нам древними священными людьми, друидами с длинными, солидными бородами. Мы взывали к ним в дни посвященья. Они занимали почетные места на наших празднествах. Их листья, словно живые, подвижные языки отвечали на наши сыновние мольбы. Они были образами величавой жизни, подобно простертым над первобытным человечеством десницам предков и столбам, на которых покоился свод метеоров. Мы были смиренны и доверчивы подле их звучного сердца: они видели древние солнца и были, как старцы, стоявшие во весь свой рост, глядя на грядущие по тропам времена. Я уже никогда больше не вонзал топора в их зеленые тела. Всегда, ведь, найдется вдоволь разбитых бурей деревьев для дров и домашних работ.

Мы не издавали при разговоре прежних созвучий. Теперь мы говорили другим голосом, другим тембром, подобно тому, как ропот леса отличен от гуденья трубы в кузнице. Наши слова приобрели особый смысл: мы не поняли бы речи людей, пришедших из городов. Там, у них из уст слышится ветер: слово производить шум, как вещь, упавшая в пустой колодец. Но мы, мы говорили тишиной или наши клики внезапно звучали кипучим потоком крови в наших жилах, подобно каплям грозового дождя. Наши эмоции были пламенны, дики и быстры, как стремнина. Мы создали бы себя сами свой глагол, подобно детям, если бы не вступили в лес с готовыми уже словами. Человек полон различными звуками и голосами, которых он не ведает, и внимает лишь эхо других, скрытых в нем голосов.

Мы говорили языком, которому внимали птицы, языком святых, обитавших в сердце природы. Слова наши лились, подобно струям нашей крови, и бились в нас, как наше сердце. Они были самою жизнью, которой жили мы. Слова, что оказались бесполезны для выражения девственной свежести наших ощущений, мы забыли, подобно породам тварей, исчезнувшим с лица земли от изменившихся условий жизни. У нас остались лишь одни знаки, необходимые для выражения гармонии внутренней жизни с повседневной работой, с ходом вещей и с движением бытия. Эти знаки были легки и трепетны, как журчанье ручья и шепот листвы.

Наши чувства, погруженные своими нервными нитями в божественное вещество жизни, прибрели с течением времени чудесную силу. Глаза и уши чутко воспринимали расстояния между вещами и их продолжением в живом существе. Глаза наши видели звуки, и уши слышали свет. И сами мы были маленькими, гармоническими существами, прислушивавшимися к гармонии вселенной.

Мы потеряли понятие времени. Часы не значат ничего для того, кто измеряет время понятием вечности.

Вместе все они суть движенья бесконечного и вечного, чего не знают сами.

Я испытывал чувство, как будто жил спокон века, в прошедшем и будущем моего поколения. Я ясно сознавал, что жил всем существом теперь и в будущем. Другие пустынные люди, наверно, должны были чувствовать то же. И только благодаря тому, что эта новая во мне душа уносилась за пределы жизни, прошлое мое мало-помалу уплывало от меня, хотя и знал я, что каждый человек с первоначальных пор и в продолжение веков представляет собой одну и ту же частицу жизни все того же бесконечно длимого человека, переживающего все развитие своего поколения во мгновение, когда думает, что сам живет своей настоящей, данной жизнью.

Наши мысли были просты и красивы, – они рождались из поступков нашей жизни. Мы не высказывали их с первого раза целиком, порой они разделялись долгими промежутками многих дней. Ведь дерево не сразу приносит плод, и грудь не сразу дает молоко.

И вот теперь я – Адам, а ты, моя милая, – Ева, – и вот наше поколение. Ты и я были простыми сеятелями на ниве жизни. Ты и я сеяли человечество до последних лучей нашего дня. И ныне свет уходит сквозь деревья.

Чудный вечер выступает из леса и простирается над нашими сыновьями. Он осеняет своим покровом розы завтрашнего утра.

В сумраке пасется стадо. Под ветками, унизанными звездами, раздаются песни детей, юношей и дев: они прославляют благодать мужества.

Я касаюсь руками твоих колен, Ева, как в первую пору любви. Моя борода родоначальника покрывает снегом твою прекрасную грудь прародительницы, твою чудную бессмертную грудь, которая возродится в других, таких же белоснежных и нежных персях, как соки весны.

Мы пережили грезы, озаренные брачными торжествами образов и видений в бесконечности нашей жизни и за пределами ее.

Лес казался нам обширным, как земля под сводом метеоров.

Солнце никогда не переставало восходить и заходить над ним. А в нем ведь было только около сотни деревьев. Но каждое растение само – есть целый лес, если мерить его мерой вечности. Всякая вещь обладает таинственным значением символа, который медленно и постепенно проясняется.

Приведи же корову и осла, приведи и собак и барана! Пусть они пойдут с тобой на лужок и обратятся взглядом к селенью. Пусть они останутся там, пока борода моя будет колебаться от звука моих слов. Я хочу сказать еще одно слово. Ты – моя Ева, а я, бедный Адам, говорю тебе:

– Поднеси свои руки к моему челу и раздвинь пальцы, чтоб мне сквозь них увидеть небо, усеянное звездами, как в былое время я глядел на них сквозь ветви бука. И я крепко сомкну мои глаза, как во сне и, овеваемый теплотой твоего существа, – о, красота, – я увижу человека моего поколения, вышедшего из моих недр в ту пору, когда, смиренный, вступил я в наготе своей под эти зеленые своды, чтобы стать богом поколений.