Любимая муза Карла Брюллова - Елена Арсеньева Страница 40

Влюбленный Карл сделал предложение. Ему было сорок, Эмилии – восемнадцать. И она, и ее отец предложение приняли с радостью. То есть Эмилия, конечно, потупляла глазки и прелестно краснела, однако шептала нежные, сбивчивые слова любви. Первой любви, был убежден тщеславный Карл…

В январе 1839 года состоялось венчание. И тут гости почуяли нечто неладное. «Я в жизнь мою не видел, да и не увижу такой красавицы, – вспоминал потом свидетель бракосочетания Тарас Шевченко. – В продолжение обряда Карл Павлович стоял глубоко задумавшись: он ни разу не взглянул на свою прекрасную невесту».

Почему? Да потому, что накануне он узнал правду о той почве, на которой растут такие вот цветы непорочности, как его Эмилия.

Ну да, она была не девица…

Но это еще полбеды!

Ужас состоял в том, что у Эмилии был постоянный любовник, и этого человека Брюллов знал. Его звали Федор Тимм.

Отец Эмилии был ее растлителем и любовником.

Вот он, красный, тревожный фон, на котором проистекала жизнь девушки в белом платье!

Нежность, чистая, романтическая нежность, которую испытывал Карл к своей юной невесте, была так велика, что он даже готов был закрыть глаза на случившееся. Удалось бы это сделать или нет – вопрос другой, главное – он был на это готов. Однако Федор Тимм не смог расстаться с любовницей даже и после свадьбы. Впрочем, Эмилия тоже не мыслила жизни без него.

То есть Брюллов с ужасом понял: он сам оказался всего лишь занавесом – ведь по Риге и Петербургу поползли было сплетни о странных отношениях отца и дочери, а чем лучше их прикрыть, как не свадьбой с известным художником?

Тимм рассчитывал: Брюллов не сможет долее оставаться рядом с Эмилией, но скандала не захочет, жить станет вдали от нее, а она по-прежнему будет принадлежать любовнику, нося звание мужней жены и приличной дамы.

И эти расчеты едва не оправдались. Конечно, Брюллову не хотелось скандала… но существовать в такой позорной грязи было свыше его сил.

Он настаивал на разводе, Эмилия не соглашалась. По Петербургу поползли новые слухи – на сей раз о том, что Брюллов бьет свою юную, прелестную, как ландыш, жену, что она убегает из дому, ища спасения у родственников и друзей…

Брюллов тоже убегал из дому и тоже искал спасения у родственников и друзей, в частности в доме барона Клодта. Он забивался в детскую и плакал, словно сам был обиженным, потерявшимся ребенком.

Чтобы добиться разрешения на развод, Брюллову пришлось писать прошение на имя министра двора Волконского, а также давать письменное объяснение шефу жандармов и фактически второму лицу в государстве – Александру Христофоровичу Бенкендорфу:

«Убитый горем, обманутый, обесчещенный, оклеветанный, я осмеливаюсь обратиться к Вашей Светлости как главному моему начальнику и надеяться на великодушное покровительство Ваше…

Я влюбился страстно. Родители невесты, в особенности отец, тотчас составили план женить меня на ней… Девушка так искусно играла роль влюбленной, что я не подозревал обмана…

Теперь родители девушки и ее их приятели оклеветали меня в публике, приписав причину развода совсем другому обстоятельству, мнимой и никогда не бывалой ссоре моей с отцом за бутылкой шампанского, стараясь выдать меня за человека, преданного пьянству…»

«Я так сильно чувствовал свое несчастье, свой позор, разрушение всех надежд на домашнее счастье, что боялся лишиться ума»– вот лишь некоторые строки из этих унизительных, позорных объяснений.

Толпа обожает наблюдать крушение своих недавних кумиров. Очень многие знакомые отвернулись от Брюллова. Имя его все равно оказалось запятнанным – ведь это какой позор иметь такую жену!..

Развод был получен к концу года в связи с «крайне печальными отношениями между супругами». Об этих «отношениях» судачили многие, и Брюллов вынужден был поспешно покинуть Петербург.

Но – не один.

Фееричная графиня Самойлова вдруг явилась в Петербурге, спасая своего возлюбленного друга из той пучины черной меланхолии, в которую он уже совсем было погрузился.

Формально ее приезд был вызван хлопотами о получении наследства, ибо незадолго ее обожаемый отец (для всего света – дед, открывший ей тайну ее происхождения в прощальном письме), граф Литта, покинул пределы сего мира.

Джулио было семьдесят, однако он все еще считал себя малым хоть куда – да и был таковым. Вино, по отзывам знавших его людей, хлестал, как гусар на бивуаке. Рассказывают, будто накануне смерти Юлий Помпеевич опустошил громадную форму мороженого, рассчитанную на двенадцать порций, восхитился искусством своего повара:

– На этот раз мороженое было просто необыкновенным! – и отправился в мир иной, испытав последнее доступное ему бренное удовольствие.

Все его огромное состояние досталось Юлии.

Итак, она явилась в Петербург, где ее уже успели подзабыть и даже с трудом узнавали. «Она так переменилась, – записал в дневнике Константин Яковлевич Булгаков, петербургский почт-директор и знаменитый мемуарист, – что я бы не узнал ее, встретив на улице: похудела и лицо сделалось итальянским. В разговоре же она имеет итальянскую живость и сама приятна…»

Графиня Самойлова немедленно узнала главную злобу дня: историю с женитьбой и разводом своего бывшего любовника. И сразу Юлией были забыты все прочие дела: она кинулась в мастерскую Брюллова, несомая порывом вновь нахлынувшей любви – этой ее необыкновенной любви, в которой к безудержной женской страстности примешивался оттенок бескорыстной, почти мужской дружбы.

В самом деле, ее дружба приносила мужчинам счастье. Ее любовь…

При мысли об этом у всех в памяти всплывал Сен-При, но все знали, что о нем даже упоминать при Юлии нельзя.

И не упоминали.

Однако Карл Брюллов знал, что и дружба, и любовь Юлии – его счастье.

Они прильнули друг у другу и долго не могли разомкнуть объятий, почти с изумлением осознавая свою небывалую, другим непонятную близость. Наконец смогли вновь взглянуть друг на друга.

Юлия была ослепительна.

Карл был удручен, несчастен… но уже с кистью в руке.

– Жена моя – художество! – усмехнулся Брюллов, избегая объяснений.

Да эти объяснения и не были нужны. Потому что Юлия, эта страстная вакханка, немедленно принялась врачевать уязвленное мужское самолюбие друга самым доступным и самым приятным способом, и делала это так хорошо, что впервые в голосе раздавленного унижением Бришки появились те снисходительные торжествующие нотки, которые были ей так хорошо знакомы по Италии – ну да, помнится, они лежали на алом бархатном покрывале на помосте в его мастерской, сплетаясь телами и мыслями, и Карл свысока поучал Юлию, открывая тайны своего мастерства… Разумеется, мастерства художника, другим тайнам ее учить не нужно было. Она и сама могла кого хочешь научить!