Дневники Клеопатры. Восхождение царицы - Маргарет Джордж Страница 40

— Подарок от царицы Египта, — промолвил Аполлодор, указывая на развернутый ковер.

Цезарь ступил на него, пригляделся и сказал:

— Но он не египетский.

— Зато я египтянка, — прозвучал мой ответ.

Цезарь воззрился на меня. Он смотрел так, будто сдерживал насмешливую улыбку.

— Ты тоже не египтянка, — сказал римлянин совершенно бесстрастно.

Невозможно определить, о чем он думал, но эта насмешливая бесстрастность не казалась холодной. В ней явно было что-то притягательное.

— Конечно, Цезарю известно, что наш род происходит из Македонии, но я царица Египта и впитала в себя дух своей страны.

— Так ли это?

Цезарь обошел меня вокруг, словно я была деревом, укоренившимся и растущим в его — моих — покоях. Ибо я поймала себя на том, что ощущаю себя незваной гостьей в собственном дворце.

— Тебе нравятся черепаховые двери в этой комнате? — спросила я гораздо смелее, чем чувствовала себя. — Мне они всегда нравились. Кто у кого в гостях, ты у меня или я у тебя?

Тут он рассмеялся, но лицо его сохранило особую настороженную сдержанность власти.

— Наверное, то и другое. Думаю, тебе придется просветить меня насчет подобных тонкостей. Я ведь всего лишь невежественный римский варвар.

Он сел, выбрав стул с твердой спинкой.

Я предпочла не реагировать на такие слова и вместо ответа сказала:

— Я прибыла по твоей просьбе.

Цезарь поднял бровь.

— Да, и откликнулась на нее очень быстро. Признаюсь, ты сумела произвести на меня впечатление. Сильное впечатление. — Он кивнул, подтверждая сказанное.

— Мне говорили, что ты ценишь скорость.

— Выше многого другого.

— А что еще ты ценишь?

— Фортуну. И смелость, позволяющую ее ухватить.

Он откинулся назад и скрестил загорелые мускулистые руки.

— Я слышала, ты игрок. Переходя Рубикон, ты сказал: «Жребий брошен».

— Ты о многом наслышана.

— И твоя отвага была вознаграждена, — продолжила я, хотя, по правде сказать, слышала я не так уж много, и на этом мои познания о нем почти заканчивались.

— Как, надеюсь, будет вознаграждена и твоя, — сказал он.

— И я надеюсь.

Наконец-то он улыбнулся.

— Смелость — сама по себе награда. Она дается лишь немногим избранным.

Я как будто слышала собственные мысли, чудесным образом произнесенные вслух другим человеком.

— Нет, но она и приносит награды. Многие дары достаются лишь тем, кому хватает смелости их взять.

— Довольно слов, — сказал он и сделал Аполлодору знак удалиться.

Тот поклонился и покинул покои. Цезарь повернулся ко мне.

Наступил решающий момент. Сейчас он протянет руки и овладеет мною, как овладел Галлией и Римом. Я собралась с духом и приготовилась.

— Почему ты посылала припасы Помпею? — прозвучал неожиданный вопрос.

До этого я не поднимала глаз, ожидая его действий. Теперь я видела, что он смотрит на меня и прекрасно понимает, чего я жду, но не слишком этим интересуется. Наверное, моя готовность оттолкнула его или просто позабавила; невозможно определить.

— Пришлось, — сказала я. — Великий Помпей был покровителем моего отца.

— А как насчет его сына Гнея Помпея?

— Что ты имеешь в виду?

— Он твой союзник? Чем ты обязана ему?

— Ничем.

— Хорошо. Я собираюсь убить его. И не хочу, чтобы из-за него ты стала моим врагом.

«Я собираюсь убить его». Эти слова прозвучали так беззаботно, словно он сказал: «Я собираюсь на рыбалку». Мне вспомнился рассказ о том, как Цезарь пригрозил убить одного трибуна, дерзнувшего потребовать от него отчета в расходовании казенных средств. При этом он добавил: «Имей в виду, молодой человек: мне более неприятно об этом сказать, чем сделать».

Теперь я чувствовала, что такая история похожа на правду.

— Делай как тебе угодно, — услышала я собственный голос.

— О, ты даешь мне разрешение? — сказал он. — Любезно с твоей стороны.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать Помпея. Я здесь, потому что меня незаконно сместили с трона и потому что в твоей власти восстановить справедливость. Мой брат и его советники-злодеи…

Цезарь поморщился.

— Пожалуйста, не надо использовать затасканные и ничего не значащие слова. Признаться, мне нет дела до того, добры они или злы, но эти люди бесчестны и, хуже того, не умны. Не беспокойся, ты вернешься на трон — я за этим прослежу. — Он помолчал и добавил: — Как ты сама только что сказала, смелость приносит награды. А ты проявила немалую отвагу.

— Благодарю тебя, — кивнула я, хотя вовсе не была уверена, что ему можно доверять.

— Теперь, когда мы все обсудили, — промолвил Цезарь, — дай мне твою руку в знак дружбы и союза.

Я протянула руку, и он ухватил ее обеими своими — к моему удивлению, кисти у него были хоть и сильные, но маленькие.

— У тебя никогда не будет повода усомниться в моей верности, — пообещала я.

— Верность — редкое качество. Особенно среди Птолемеев.

Казалось, будто передо мной уже другой человек: тон и выражение лица смягчились, только в глубине глаз сохранялась настороженность. Он сидел, расслабившись, хотя правая ладонь лежала недалеко от рукояти меча.

— Я хотел бы верить тебе, — произнес Цезарь со всей искренностью. — Мое слово нерушимо, но до сих пор я еще не встречал человека, который бы так же твердо держал свое.

— Теперь встретил, — заверила я его.

Я сдержала обещание. Я оставалась верна ему даже после его смерти.

— Да, — произнес он все с той же улыбкой. — Я помню, как пообещал киликийским пиратам, похитившим меня, что вернусь и перебью их всех. Они не поверили, потому что в плену я подружился с ними, пил вино и распевал песни у костра. Однако я сдержал слово.

Я содрогнулась.

— Ты хочешь сказать, что держишь свое слово, если обещаешь кого-нибудь убить? Я под верностью подразумеваю не только это.

— Я держу свое слово во всем — и в хорошем, и в плохом.

— А как насчет твоих брачных обетов? — невольно вырвалось у меня.

Как мог этот знаменитый распутник говорить о верности?

— Ну, брак это другое дело, — заявил он. — Впрочем, в Риме брачные обеты попираются повсеместно. Правда, в известном смысле я верен Корнелии.

— Ты женился на ней в юности, — припомнила я.

— Да. Я любил ее. Боюсь, с годами эта способность утрачивается. — Он говорил с такой горечью, что я ему почти поверила. — Пожалуй, после пятидесяти остаются лишь любовь к своей армии и верность солдатам.