9 часов над Атлантикой - Виктория Мальцева Страница 40

Он смотрит на меня странно внимательным взглядом, будто открывает заново. Снова присматривается.

— А вот ты знал, например, что в основе современного хосписного движения лежит великая история любви?

— Нет.

Наша роженица снова начинает выть, но на этот раз потише — похоже, в пол уха, но слушает — тоже интересно.

— И я никогда не слышала, — отзывается Клэр. — Расскажи!

— В общем, в начале прошлого века жила была себе девушка по имени Сисели Сондерс. Была она родом из семьи преуспевающего торговца недвижимостью, и хотя отец ультимативно желал дочери Оксфордского образования в области экономической науки, Сисели правдами и неправдами всё-таки выучилась на социального медработника, а позднее получила диплом врача. Влюбилась она впервые аж в тридцать лет в своего пациента, звали его Дэвид Тасма. У Дэвида был неоперабельный рак лёгких. Сисели не только ухаживала за ним, но и всячески старалась сделать его последние месяцы жизни наполненными смыслом. Они много беседовали о том, как можно этого добиться — так родилась философия современного хосписа — «Хоспис — не дом смерти. Это достойная жизнь до конца». Они даже составили проект и схему первого в мире современного хосписа, а Дэвид завещал свои 500 фунтов на его строительство. Он не очень верил в то, что Сисели когда-нибудь воплотит все эти планы в реальность и называл её фантазёркой. Также он в шутку попросил: «Сделаешь там окно. Чтобы я мог видеть, всё ли у тебя получается так, как мы задумали». И она всё сделала: годы спустя построила хоспис с окном «для Дэвида». А ещё совершила переворот в хосписной философии, связанный с дозированием морфия: не по требованию, а по часам. Именно благодаря ей боль была практически уничтожена. И это она придумала главный принцип хосписа: «Забота об умирающем невозможна без любви…»

И тут мой рассказ прерывает звонкий вопль.

— Минута тридцать, — докладывает Клэр.

— Уже скоро, — Лео поднимается, доходит до двери и сразу возвращается обратно. Когда опускается на колени, я замечаю, что на левом ему тяжело стоять, и он упирает его в скрученный валиком плед. — Я переживаю, что она зажмёт его, — говорит мне шёпотом.

— Что значит, зажмёт?

— Ей нужно будет тужиться в конце. Эта истерика может ей помешать, и если головка ребёнка останется в родовых путях слишком надолго, он задохнётся. Мы пытались её успокоить, вроде получалось, но чем ближе к родам, тем сильнее паника.

Я замечаю, что у Клэр немного трясутся руки. Руки — это важная часть тела. Руками мы познаём мир, ощупываем его углы. Руками ещё можно говорить, например, даже если не знаешь языка жестов. Я беру ладонь нашей страдалицы в свою и пытаюсь как можно ласковее погладить, но она тут же вырывает её обратно. Конечно! Я же в перчатках! Сдираю их и отшвыриваю в дальний угол кушетки

— Ты что делаешь? — возмущается Клэр.

- А какой в этом презервативе может быть контакт? Никакого. В конце концов, не я же роды принимать буду, а доктор вон…

Лео умудряется даже улыбнуться в этих крайне стрессовых обстоятельствах — ну хоть кому-то от меня польза.

Снова пытаюсь взять роженицу за руку, но ей не до меня — вцепившись пальцами в собственные колени, она уже буквально орёт и трясётся ещё сильнее.

— Минута! — восклицает Клэр.

— Началось, — шумно выдыхает Лео. — У тебя всё отлично, Париса! Всё хорошо, всё идёт как надо. Не паникуй, иначе навредишь ребёнку. Ты же хочешь здорового сына, верно? — приговаривает. — Сейчас будет потуга, лови её, и на выдохе выталкивай ребёнка, слышишь меня?

— Нет, — мотает головой. — Он неправильно лежит! Доктор сказал, он неправильно лежит!

— Когда это было? — теперь и в глазах Лео тревога, он нахмурен сильнее, чем раньше.

— Неделю назааад…

— Толкай его сейчас, Париса! Давай! — кричит ей Клэр.

— Нет! Он неправильно лежит! Он сам не выйдет!

— Париса, ребёнок повернулся. Он лежит правильно — головкой вперёд. Выталкивай его!

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю его.

— Лея! Не мешай ему! — кричит теперь на меня уже Клэр.

Лео протягивает руку к промежности Парисы.

— Что ты делаешь? — восклицаю.

— То, что должен, и что могу — придерживаю её, чтобы не было разрывов, — спокойно разъясняет.

— Каких ещё разрывов? — спрашиваю в шоке. — Она может порваться?

— Может, — тихонько отвечает и кивает головой. — А шить, как ты понимаешь, тут будет некому.

Я боюсь даже смотреть туда, где он что-то придерживает. Через короткое время Париса снова вопит, и ей снова приказывают тужиться, и она вроде как пытается, но без толку.

Лео нервно вытирает предплечьем свободной руки пот со лба:

— Париса, соберись! Головка идёт, говорю тебе, я вижу её! На следующей толкай, иначе задушишь его!

Когда время приходит, Париса опять не тужится.

— Париса! — орёт на неё Лео.

— Париса! — орёт на неё Клэр.

Но у Парисы в глазах безумие.

— А что если подтолкнуть его со стороны живота? — предлагаю им.

— Ни в коем случае! — резко одёргивает меня Клэр. — Можно травмировать обоих. Нас учили руки никуда не совать, только придерживать и ловить!

— Но у нас сейчас нет большого выбора, — чуть слышно возражает ей Лео. — Потихоньку, осторожно можно ей помочь.

На следующей потуге они снова хором орут ей «тужься», и она снова не слушает. Лео кладёт ладонь свободной руки поверх живота прямо под её грудью и, растопырив пальцы, аккуратно пытается подтолкнуть.

— Ну как? Проходит? — с надеждой в голосе спрашивает Клэр.

Он отрицательно мотает головой и кусает губы.

Я теряю терпение. Я теряю терпение, потому что эта дама меня бесит своими тупыми страхами. Хватаю её за плечи и начинаю трясти:

— Соберись, дура ты такая! Ребёнок застрял! В глаза смотри! В глаза мои смотри!

От нечеловеческого тона и громкости моего голоса мне жутковато самой, но странное дело — эта ненормальная смотрит, наконец, в мои глаза. И главное, слушает.

— Ты… делаешь… это… в третий раз. Твоё тело всё помнит и знает, ты просто ему помоги. Ты переспелое авокадо. Очень сильно переспелое. И тебе нужно вытолкнуть из себя косточку. Толкай! Толкай! Толкай!

Её тело сгибается сильнее, она зажмуривает глаза и, скорчив такую страшную рожу, которая и Спилбергу не приснится, больше не орёт.

— Молодец! — тут же восклицает Лео. — Толкай его, толкай! Вот так. Есть! Головка родилась и провернулась, Париса! На следующей будут плечики!

Буквально через полминуты Парису снова скрючивает, и через мгновение Лео держит в руках нечто… синего цвета, в слизи и с верёвочкой. И я узнаю младенца.