Грешники - Алексей Чурбанов Страница 4

Надев крестик, Валентин почувствовал себя более защищённым, в том числе и в буквальном смысле: «от внезапной смерти», «от авиакатастрофы» или чего-нибудь подобного, непредсказуемого. Кроме того, он ощутил некую гордость не гордость, радость не радость, но, скажем так, уверенность от обращения «к корням», возвращения к «исторической парадигме» (да мало ли какие ещё мог бы подобрать слова человек, закончивший философский факультет).

Те времена — а речь идет о конце 80-х, разгаре горбачевской перестройки, ещё до перехода её в фазу кризиса, — Шажков вспоминал с некоторой ностальгией, давно уже вышедшей из моды, так как сейчас поздние 80-е годы прошлого столетия принято ругать — да и как бы есть за что, ведь они привели к социальным, моральным и экономическим потрясениям последовавших за ними 90-х. Однако, если без предвзятости оценить то время, для горячего и оптимистичного юноши, заканчивавшего учебу на философском факультете, это был кайф! Его бросало из огня да в полымя: от глобализма до русского космизма, от Ницше и Фрейда до русской религиозной философии, от Николо Макиавелли до индийской политики ненасилия. А телевидение? Встаешь утром — а тебе не пищащую заставку о четырёх кругах по углам показывают, а музыкально-информационную программу Каково? Забыли уже. А дискуссии везде и обо всем? А книжки и журналы? Словом, для себя Валентин решил, что за духовную нирвану конца 80-х он готов простить последовавший бардак 90-х.

90-е годы — это отдельный разговор. Скажи мне, что ты делал в 90-е, и я скажу тебе, кто ты. Часто и говорить не надо: и так видно. А иногда говорить уже не с кем.

Валентин Иванович Шажков в 90-е годы в меру своих сил развивал новую науку политологию (защитил диссертацию, став кандидатом политических наук), чуть было не женился (на однокурснице красавице литовке Руте-Марии Мельникяйте, покинувшей его ради своей независимой родины), организовал бизнес и провел единственную сделку (ничего не потеряв и оставшись при своих), не разбогател, но и не впал в нищету. Наоборот — получил в наследство маленькую, но отдельную квартиру на Васильевском, где и жил теперь. Так что пенять Шажкову на 90-е было особо нечего. Да он и не пенял, как не пенял и на советские годы, для характеристики коих в интеллигентских кругах часто использовалось словечко «совок» (как удар в пах), которое Валентин люто ненавидел. Впрочем, две вещи Шажков не прощал советской власти. Первое — это то, что его лишили фантастической американской лунной программы. Валентин почти физиологически чувствовал, что если бы ему удалось увидеть известные сейчас фотографии и видеосъемки лунных прогулок американских астронавтов не в относительно зрелом возрасте, а в раннем детстве и если бы он мог следить за драматургией покорения Луны в реальном времени, он был бы другим человеком и жизнь его сложилась бы совсем иначе. Второе — это то, что его лишили религии, причём не столько даже в смысле веры, а скорее как системы знаний и традиций, без которых — на пустом месте — и вера-то не возникнет. Впрочем, это Шажкову стало ясно только сейчас, а в то время он слушал песни Владимира Высоцкого, в которых обращение к Богу было естественным и осознанным, где так же, естественным образом, упоминались образа, лампады и другие церковные принадлежности, и удивлялся, даже не тому, откуда автор это знает, а тому, что для Высоцкого все это было частью его собственного внутреннего мира и его собственной внешней жизни. Удивлялся и завидовал.

Шажков запомнил один спор с отцом, который случился, когда Валентину было лет восемнадцать. Спорили они в то время часто и горячо, в основном на политические и философские темы. Шажков в этих спорах защищал взгляды, которые сейчас называют либеральными, и в его страстных речах можно было услышать про личную свободу, частную собственность, гражданский договор и т. д. Отец же был социалистом и государственником, обладал железной логикой, но, когда в споре его прижимали к стенке, говорил одну из двух своих фраз, не пробиваемых ничем:

— Да, Валюша, такие мы есть!

Или:

— Страшнее человека зверя нет.

На этом спор обычно заканчивался к неудовольствию Валентина. В том памятном споре отец напомнил Валентину, что само его появление на свет есть прямое следствие октябрьской революции, и Валентин (скрепя сердце) не мог не признать, что это правда. Валины папа и мама оба происходили из бедных крестьянских семей: одни жили в Подмосковье, а вторые — в Тверской губернии. От бедности спасались по-разному: папу отдали в военное училище, по окончанию которого он служил на Урале, а потом стал преподавать в военной академии в Ленинграде. Мамина семья почти в полном составе перебралась в 30-е годы в Ленинград работать на Балтийском заводе. Мама закончила педагогическое училище и стала школьным учителем физкультуры. Познакомились же родители не где-нибудь, а на танцах в Юсуповском дворце на Мойке, в котором (кто не помнит) в советское время находился Дом учителя. Было им уже сильно за тридцать, так что Валентин Шажков стал поздним и единственным ребёнком, баловнем и баловником.

Вал я не мог не признавать, что, повернись история по-другому, вряд ли попали бы бывшие крестьяне в Ленинград. И уж в страшном сне не могло бы кому присниться, что в один дождливый осенний день они по собственному желанию пошли танцевать в один из самых роскошных дворцов города, где им суждено было познакомиться и полюбить друг друга… А то бы и не было Валентина Шажкова на этом свете, вот и всё.

— Но это не оправдывает политических репрессий! — взывал Валя.

— Такие мы есть, — разводя руками и заканчивая спор, отвечал отец.

Надев крестик, Шажков не мог не задуматься и о том, кого и что этот крест символизирует — о Сыне Божьем и о его Церкви. Против церкви у Валентина предубеждений не было. Наоборот, он любил заходить в богатые и не очень, полутемные и полупустые в будние дни и людные в праздники храмы города, уже ставшего к этому времени Санкт-Петербургом, ставил свечки за здравие и за упокой, мог узнать на иконе строгий лик Николая Чудотворца — защитника путешественников, только вот креститься (в смысле осенять себя крестным знамением) на людях никак не мог — стеснялся.

Но провидение помогло снять и эту проблему — через печальное событие. Солнечным зимнем утром скоропостижно скончалась мамина сестра — тётя Катя, оставившая Вале свою запущенную квартирку на 4-й линии. Прощание проходило в крематории, заказали и отпевание, так как тётя Катя была крещёная. И вот на отпевании Валентин с удивлением увидел своего отца крестящимся, да так естественно, и именно там, где нужно — когда и священник осенял себя крестным знамением, — и мама, хоть и не крестилась, но ничуть всему этому не удивлялась и сама — было видно по губам — шептала «во имя Отца и Сына…» Удивился только один Валентин. Удивился и с горечью подумал, что вся его духовная «продвинутость» — это туфта и пустышка. А дальше (как это часто у нас бывает) засомневался в полноценности и своих научных достижений, в реальности социального статуса, в привлекательности себя как мужчины, словом, оказался в кризисе. Зная, что бесполезно, все же попробовал вырваться из кризиса традиционным путем, став завсегдатаем стойки бара-забегаловки «Кристина», где встречал профессоров из «большого» университета, преподавателей военных академий, не говоря уж о студентах и курсантах.