Я не боюсь летать - Эрика Джонг Страница 4

Но ужас в том, что будь хоть семи пядей во лбу, воспитывайся ты на Джоне Донне ^[22] и Бернарде Шоу, изучай историю, или зоологию, или физику и собирайся потратить свою жизнь на нелегкую и требующую всех сил карьеру, зуд между ног не прекращался – любую школьницу эта чесотка сводила с ума. Понимаете, «ай-кью» не имел значения – будь он хоть сто семьдесят, хоть семьдесят, мозги промывали в любом варианте. Только приманки были разные. Только разговоры чуточку изощреннее. А копни чуть глубже, так любая жаждала быть раздавленной любовью, хотела, чтобы от любви у нее подкосились колени, чтобы все нутро заполнил гигантский член, извергающий сперму, чтобы она купалась в мыльной пене, шелках, бархатах и, конечно, деньгах.

Никто тебе не удосуживался сообщить, что такое брак. В отличие от европейской девушки ты даже не вооружена философией цинизма и практичности. Предполагалось, после замужества ты не должна вожделеть к другим мужчинам. А ты предполагала, что и муж твой не вожделеет к другим женщинам. Но вот желания просыпались, и ты впадала в панику, начиная ненавидеть себя. Какая же ты порочная женщина! Как ты можешь испытывать желание к чужим мужчинам? Как ты можешь кидать взгляды на их топорщащиеся в паху брюки? Как ты можешь сидеть на собрании и представлять себя в постели со всеми присутствующими мужчинами? Как ты смеешь, сидя в поезде, трахать глазами совершенно незнакомых тебе мужиков? Как ты можешь так поступать со своим мужем? Тебе что – никто никогда не говорил, что подобное не имеет никакого отношения к твоему мужу?

А как быть с другими желаниями, подавляемыми в браке? С возникающей время от времени потребностью побродяжничать, понять, способна ли ты сейчас жить сама по себе своим умом, сможешь ли выжить в лесной хижине и не сойти с ума. Иными словами, осталась ли ты цельной после всех этих лет, когда была половиной мужа, как муляж задних ног лошади на сцене в водевиле.

После пяти лет брака я изнемогала от накопившихся желаний – я жаждала мужчин и жаждала одиночества. Секса и затворнической жизни. Я понимала, мои желания противоречивы, от чего становилось только хуже. Я понимала, мои желания носят антиамериканский характер, что еще больше усугубляло ситуацию. В Америке любой образ жизни, кроме как в качестве половинки пары, считается ересью. Одиночество – антиамериканское проявление. Его, пожалуй, можно простить мужчине, в особенности если он «обаятельный холостяк», который в короткие промежутки между браками «встречается со старлетками». Но если одинока женщина, то это, конечно, не ее личный выбор – она брошена. К ней и относятся соответственно – как к парии. Для женщины просто не существует достойного способа жить в одиночестве. Нет, она вполне способна достичь финансовой независимости (хотя и не в той мере, как мужчина), но эмоционально ей не дадут покоя. Семья, друзья, коллеги никогда не позволят забыть, что она безмужняя, бездетная и эгоистка, короче говоря, ее поведение порочит американский образ жизни.

Да и вообще без особых церемоний: женщина, даже зная, как несчастливы в браке ее подружки, никогда не должна позволять себе одиночества. Она живет так, будто постоянно находится в преддверии великого свершения. Словно ждет – вдруг появится прекрасный принц и заберет ее «от всего этого». Всего чего? Одиночества в собственной душе? Уверенности, что она – это она, а не кто-то другой?

Я реагировала на вышесказанное следующим образом: не заводить (пока) романов, не пускаться (пока) в бродяжничество, а развивать фантазии на предмет молниеносной случки. Молниеносная случка – больше, чем случка. Это платонический идеал. Молниеносной она называется потому, что, когда вы встречаетесь, застежки-молнии спадают с вас, как лепестки роз, трусики слетают, как пушинки одуванчика. Языки переплетаются и истекают влагой. Душа вырывается из тебя через язык и устремляется в рот любовника.

Для настоящей, совершенной молниеносной случки высшего качества необходимо, чтобы ты прежде не знала этого мужчину. Я, например, обратила внимание, что мои увлечения быстренько сходят на нет, как только я успеваю подружиться с мужчиной, проникаюсь сочувствием к его проблемам, начинаю выслушивать его жалобы на жену, или на бывших жен, или на мать, или на детей. После этого он мне начнет нравиться, я даже смогу полюбить его, но… без страсти. А мне именно страстей и не хватало. Еще сделала для себя вывод: если хочешь, чтобы человек разонравился, есть один верный способ, понаблюдай за ним – какие у него бзики и привычки, разбери его по косточкам. Тогда он становится насекомым на булавке, газетной вырезкой, заламинированной в пластик. Я могу наслаждаться его компанией, даже временами восхищаться, но он уже утратил прежнее влияние – я больше не просыпаюсь с дрожью по ночам при мысли о нем. Он мне не снится. У него нет лица. Таким образом, еще одним условием молниеносной случки является краткость. А если добавится анонимность, то вообще высший класс.

Живя в Гейдельберге, я четыре раза в неделю ездила во Франкфурт на прием к психоаналитику. Поездка занимала час в одну сторону, и поезда стали важной частью моей фантазийной жизни. В поездах постоянно попадались красивые мужчины, мужчины, знавшие по-английски два-три слова, мужчины, чья трафаретность и банальность были скрыты моим незнанием французского, или итальянского, или даже немецкого.

Один из сценариев молниеносной случки подсказал мне, вероятно, итальянский фильм, увиденный много лет назад. По прошествии некоторого времени я его слегка приукрасила, чтобы он больше отвечал моим представлениям. Путешествуя туда-сюда из Гейдельберга во Франкфурт и обратно, я проигрывала его у себя в голове бессчетное количество раз.

Мрачное купе европейского поезда, второй класс. Сиденья жесткие, обиты кожзаменителем. От коридора купе отделяет сдвижная дверь. Мимо окна проносятся оливковые деревья. С одной стороны сидят две сицилийки, между ними – девочка. Похоже, мать с дочкой и бабушка. Обе женщины соревнуются друг с другом – кто больше еды запихнет в рот девочке. С другой стороны, у окна, сидит хорошенькая молодая вдова в тяжелой черной вуали и черном платье в обтяжку, подчеркивающем достоинства соблазнительной фигуры. Она обильно потеет, и глаза у нее припухли. Сиденье посредине пустует, а у двери сидит неимоверно толстая женщина с усами. Ее громадные ягодицы занимают чуть ли не половину свободного сиденья. Она читает какую-то поганенькую книжицу, где герои представлены фотографиями моделей, а диалоги напечатаны в облачках у них над головами.

Так эта пятерка и едет некоторое время – вдова и толстуха помалкивают, мать и бабушка говорят с девочкой и друг с дружкой. Потом поезд со скрежетом останавливается на станции под названием Корлеоне. В купе заходит высокий солдат с томным выражением на лице. Он небрит, но у него копна прекрасных волос, раздвоенный подбородок и дьявольский ленивый взгляд. Солдат невинно оглядывает купе, видит пустую половинку места между толстухой и вдовой, с многочисленными игривыми извинениями садится. Он потный и растрепанный, но в остальном являет собой довольно соблазнительный экземпляр, лишь слегка подтухший от жары. Поезд со скрежетом срывается с места и покидает станцию.