Бунтующая Анжелика - Анн Голон Страница 4

…"В нескольких словах мы изложим здесь, каким образом госпожа дю Плесси-Бельер должна выказать свою покорность. Невоздержанность членов ее семьи, один из коих недавно дошел до оскорбления Его Величества, слишком известна, а потому и покорность должна быть выражена с очевидностью, способной привести к размышлению слабые умы, нестойкие перед дурным примером, который может склонить их на путь дерзостного непослушания.

Госпожа дю Плесси оскорбила нас публично, посему и покаяние должно быть публичным. Карета в скорбном убранстве доставит ее в Версаль, но остановится за дворцовой решеткой без права проследовать на главный двор. Госпожа дю Плесси будет одета скромно, и притом в темных тонах. В присутствии всего двора она должна, представ перед королем, преклонить колена, поцеловать руку и повторно принести клятву ленницы и вассальную присягу.

Кроме того, ей надлежит принести в дар Короне одно из своих ленных владений в Турени. Грамоты и контракты об уступке права владения будут вручены Нашему главному камергеру во время этой церемонии в закрепление клятвы верности и в знак публичного покаяния.

Впредь госпоже дю Плесси надобно приложить все силы для служения своему государю с усердием, каковое мы желаем видеть безупречным. Она останется в Версале, приняв то положение и удовлетворившись теми титулами, каковые нам будет угодно ей даровать. Сие последнее, как мы знаем, ранит ее тщеславие больнее, нежели любая повинность. Однако ей придется покориться и тем ревностнее выполнять свои обязанности, служа королю с преданностью, принятой в его Королевстве и при его Дворе…»

— ..и в его постели, — докончила Анжелика.

Де Марильяк вздрогнул. За минуту до того он был убежден в тщетности подобных речей, обращенных к несчастной, лежащей в полузабытьи неизлечимого недуга. Насмешливый взгляд Анжелики доказал ему, что она все прекрасно расслышала и к тому же не столь сломлена, как желает показать. Пергаментные щеки наместника порозовели, и он сухо заметил:

— В грамоте Его Величества нет ничего подобного.

— Да, но это подразумевается, — мягко откликнулась Анжелика.

Де Марильяк вновь прокашлялся и забормотал, отыскивая место, где прервал чтение:

— «…его Дворе и в любом месте, куда Его Величество сочтет за благо направить ее в интересах этой службы ему».

— Сударь, не могли бы вы закончить? Я совсем без сил.

— Мы также! — не выдержал возмущенный дворянин. — Соблаговолите заметить, сударыня, в каком положении вы заставили нас огласить документ.

— Но, сударь, я так страдаю!

Лицо высокопоставленного чиновника стало злобно-елейным:

— Я бы вам не советовал страдать слишком долго, сударыня. И не уповайте на то, что снисходительность Его Величества продлится вечно. Об этом и говорится в конце его послания. Знайте же, что Государь, в милости своей, предоставил вам лишь несколько месяцев на размышление. Если вы вздумаете упорствовать, он будет беспощаден к нераскаявшейся бунтарке. Сейчас май, сударыня. Король знает, что вы больны и измучены, и решил проявить терпение. Но если до первых чисел октября вы не потрудитесь испросить у него прощения так, как было указано, он сочтет ваше промедление преступным.

— Что же тогда произойдет?

Де Марильяк снова развернул монаршее послание:

«Госпожа дю Плесси будет тогда арестована и препровождена в крепость или монастырь по нашему выбору. Ее имущество будет опечатано, особняки и земли пойдут в продажу. В качестве феода и наследственной собственности мы сохраним лишь замок Плесси и ближайшие к нему земли для последующего дарования их Шарлю-Анри дю Плесси, сыну маршала и нашему крестнику, который с этих пор перейдет под нашу опеку».

— А моему сыну Флоримону? — спросила Анжелика, бледнея.

— Он здесь не упомянут.

Все замолчали, и Анжелика ощутила болезненную тяжесть в груди от злорадных взглядов этих едва знакомых людей, которым не сделала ничего плохого. Их явственно веселило ее поражение: всем, в ком осталось мало человеческого, лестно видеть попранную красоту и унижение того, кто не желает раболепствовать.

Итак, госпоже дю Плесси больше не дано гордо вскидывать свою маленькую головку, а ее изумрудным глазам — воздвигать преграду между ней и королем, оберегая независимость. Она появится в Версале лишь затем, чтобы подвергнуться оскорбительной церемонии, уничтожающей ее превосходство. И тогда она потеряет свою неукротимость, станет похожей на прочих, сделается послушным орудием в руках, созданных, чтобы управлять душами и судьбами. Как ловко действовали те, кто советовал королю быть неумолимым!

Де Солиньяк первым нарушил молчание. Он-то не страдал от долгого стояния на коленях, привычный к многочасовым молитвам о придании ему сил для многотрудного тайного подвига исправления порочного мира. Низким елейным голосом он стал увещевать госпожу дю Плесси-Белльер воспользоваться данной ей отсрочкой и снисходительностью Его Величества, чтобы скопить больше доказательств благочестивого раскаяния. Разве король не простит ее окончательно, если в залог своей верности она постарается содействовать обращению на путь истинный жителей ее провинции Пуату?

— Вы не можете не знать, сударыня, что так называемое реформистское вероучение доживает последние дни. Его адепты толпами возвращаются в лоно нашей католической апостолической матери-церкви. Лишь малая часть упрямцев еще противится, особенно в том отдаленном и диком краю, где лежат ваши владения. Капитан Монтадур, один из наших ревностных духовных ратников, посланных туда, чтобы направить этих несчастных на стезю спасения, вот уже несколько месяцев тщится побудить гугенотов из ваших деревень отступить от своих богомерзких верований. Мы надеемся на вашу, сударыня, помощь в этом святом деле. Вы знаете крестьян этих мест, их язык и обычаи, вы их госпожа, у вас больше возможностей заставить их отречься от злокозненной ереси. Вот, сударыня, какое благородное деяние вас ожидает. Помыслите, сколь будет признателен оскорбленный вами Государь за такую помощь в объединении нашего королевства, предпринятом им ради вящей славы Господней…

Красноречие де Солиньяка, казалось, имело больший успех, нежели чтение де Марильяка. Анжелика оставила притворство. Она приподнялась и вперила в них горящий взгляд зеленых глаз, ставших огромными на исхудалом лице:

— Включено ли условие об обращении моей провинции в перечень того, что требует Его Величество?

Саркастическая улыбка приоткрыла желтые зубы де Марильяка.

— Нет, сударыня, — быстро ответил он, — но это подразумевается.

Тут все, кроме Монтадура, наклонились к ней. Последний сделал бы то же, не помешай ему брюхо, но и он, насколько мог, придвинулся, снедаемый, впрочем, отнюдь не желанием обратить Анжелику на верный путь. Сейчас она казалась ему чертовски красивой. Надо же, как преобразился тот полутруп, что привезли в замок несколько дней назад!

Эти нависшие над ней лица напомнили Анжелике ее марокканские кошмары, когда в мозгу всплывали еще свежие воспоминания о Дворе Его Величества, об удушливом воздухе Версаля с его заговорами и угрозами, боязнью отравителей, справляющих черные мессы в потайных комнатах дворца, и интригами фанатиков веры, отдающими затхлостью ладана и святой воды. Все то, от чего она отреклась и от чего бежала, казалось, навсегда, вдруг сгустилось снова, обрело силу и цепкость.