Французов ручей - Дафна дю Морье Страница 39

Уильям снова кинул взгляд наверх. Лицо его было бледно, маленькие глазки встревоженно блестели. Дона молча кивнула ему головой и на цыпочках прошла в гостиную. Уильям зажег две свечи и остановился, выжидательно глядя на нее.

– Он что-нибудь сказал? – спросила она. – Зачем они приехали?

– Я понял, что сэру Гарри надоело жить в Лондоне одному, миледи, – ответил Уильям. – И лорд Рокингем уговорил его приехать. Кроме того, его светлость, кажется, встретился в Уайтхолле с одним из родственников лорда Годолфина, который настоятельно советовал ему вернуться в Нэврон. Это все, что мне удалось выяснить из их беседы за ужином, миледи.

– Да-да, – задумчиво проговорила Дона, словно не слыша его последних слов, – конечно же, это идея Рокингема. Гарри слишком ленив, чтобы самому решиться на отъезд.

Уильям неподвижно стоял перед ней, держа в руке свечу.

– А что ты сказал сэру Гарри? – спросила она. – Как тебе удалось удержать его перед дверью моей спальни?

По лицу Уильяма пробежало подобие улыбки, он понимающе посмотрел на Дону.

– Я был готов стоять до последнего, миледи, и, если понадобится, удержать его силой. К счастью, обошлось без этого. Как только господа сошли с коней, я сразу же объявил им о вашей болезни. «У миледи сильный жар, – сказал я. – Она уже несколько дней не встает с постели. Ей удалось задремать совсем недавно, и было бы крайне неосмотрительно со стороны сэра Гарри нарушать сейчас ее покой».

– И он подчинился?

– Послушно, как ягненок. Сначала, правда, чертыхнулся и отругал меня за то, что я не послал за ним в Лондон. Но я сказал, что действовал по вашему приказанию, а вы запретили его извещать. А тут еще мисс Генриетта и мастер Джеймс прибежали из детской и стали рассказывать, какая серьезная болезнь с вами приключилась, а за ними спустилась Пру, страшно расстроенная тем, что вы не разрешили ей за вами ухаживать. Позанимавшись немного с детьми, сэр Гарри и лорд Рокингем изволили поужинать, затем прогулялись по саду и отправились на покой. Сэр Гарри занял голубую комнату, миледи.

Дона улыбнулась и погладила его по руке.

– Спасибо, Уильям, – сказала она. – Значит, ты всю ночь не спал и готовился к сегодняшнему утру. А если бы я не вернулась?

– Как-нибудь выкрутился бы, миледи, хотя положение, что и говорить, было не из легких.

– Ну а милорд Рокингем? Как он отнесся ко всему этому?

– Мне показалось, что он огорчился, узнав о вашей болезни, миледи, но вслух ничего не сказал. Зато очень заинтересовался, когда Пру пожаловалась сэру Гарри, что мне одному разрешено заходить в вашу комнату. Я заметил, что после этих слов он посмотрел на меня с явным удивлением и даже, я бы сказал, с каким-то любопытством.

– Ты не ошибся, Уильям. Лорд Рокингем действительно очень наблюдательный человек. Высматривать и вынюхивать – его страсть. У него нос как у охотничьей собаки.

– Да, миледи.

– Ах, Уильям, ничего не планируй заранее, это всегда плохо кончается. Сегодня мы с твоим хозяином хотели позавтракать вместе у ручья, половить рыбу, искупаться, поужинать у костра, как в прошлую ночь. И вот – все рухнуло.

– Может быть, это ненадолго, миледи. Может быть, они скоро уедут.

– Может быть. В любом случае нужно срочно связаться с «Ла Муэтт» и передать им, чтобы побыстрей выходили в море.

– Мне кажется, миледи, до темноты кораблю не стоит трогаться с места.

– Пусть капитан решает сам. Ах, Уильям, если бы ты знал!..

– Да, миледи?

Но она только покачала головой и пожала плечами. Зато глаза ее говорили ясней всяких слов. И внезапно его ротик-пуговка дрогнул, он протянул руку и погладил ее по плечу, как если бы перед ним была Генриетта.

– Не волнуйтесь, миледи, – произнес он, – все будет хорошо. Вы обязательно встретитесь.

И этот его странный жест и неожиданное сочувствие, а также привычная домашняя обстановка, казавшаяся такой уютной после всех пережитых волнений, подействовали на нее так сильно, что она вдруг разрыдалась.

– Извини, Уильям, – проговорила она, чувствуя, как слезы неудержимо катятся по щекам.

– Ну что вы, миледи.

– Плакать глупо, я знаю. Глупо и бессмысленно. Но я ничего не могу с собой поделать: ведь всего несколько часов назад я была так счастлива!

– Да, миледи.

– У нас было все: и солнце, и ветер, и море… и нежность, которую мы дарили друг другу.

– Понимаю, миледи.

– И мы были счастливы, Уильям. А ведь это случается так редко.

– Очень редко, миледи.

– И поэтому я не буду больше плакать, как капризное дитя. Что бы ни случилось, прошлое все равно останется с нами. И никто не сможет его у нас отнять. Я всегда буду помнить дни, проведенные с ним, дни, когда я жила по-настоящему, впервые в жизни. А сейчас я пойду наверх, переоденусь и лягу в кровать. Через некоторое время ты принесешь мне завтрак, а когда я окончательно приду в себя, пригласишь сэра Гарри. Нужно узнать, надолго ли они приехали.

– Хорошо, миледи.

– И постарайся как можно быстрей связаться с кораблем.

– Да, миледи.

Они вышли из гостиной. Сквозь ставни уже пробивался утренний свет. Дона сняла туфли и босиком, накинув на плечи плащ, осторожно начала подниматься по той самой лестнице, по которой так весело сбегала пять дней назад. Всего-то пять дней – а кажется, что прошла целая жизнь! Дойдя до голубой комнаты, она остановилась и прислушалась: из-за двери доносилось знакомое сонное ворчание Герцога и Герцогини и мерный храп Гарри. Когда-то эти звуки составляли одну из многих досадных мелочей, раздражавших ее и толкавших на безрассудные поступки. Теперь она слушала их спокойно: они принадлежали другой, прежней жизни, из которой она сумела вырваться.

Она вошла в спальню и закрыла дверь. Воздух благоухал свежестью и цветами – окно в сад было распахнуто, а у кровати стоял букет ландышей, недавно сорванных Уильямом. Она раздернула шторы, разделась и легла в кровать, прикрыв глаза руками. Ей представился француз, крепко спящий на берегу ручья. «Через несколько минут он проснется, – думала она, – протянет руку, чтобы обнять меня, и обнаружит, что рядом никого нет. Потом вспомнит о нашем уговоре, зевнет, потянется и с улыбкой посмотрит на солнце, встающее из-за деревьев. Потом поднимется, по привычке взглянет на небо, чтобы определить, какая будет погода, почешет ухо и, насвистывая, двинется к ручью. Добравшись вплавь до корабля, он окликнет матросов, надраивающих палубы. Один из них сбросит за борт веревочную лестницу, а второй сядет в лодку и пригонит от берега шлюпку с посудой и одеялами. А капитан тем временем спустится в каюту и, поглядывая из окна на воду, крепко разотрется полотенцем. Когда он оденется, Пьер Блан принесет ему завтрак. Он походит по каюте, подождет меня, но голод окажется сильней, и в конце концов он сядет за стол один. Позавтракав, он поднимется на палубу и станет смотреть на лес: не идет ли кто по тропинке?» Она ясно представила, как он стоит, облокотившись на перила, и набивает трубку, чувствуя приятную усталость после утреннего купания и думая о солнце, припекающем все сильней, о море, о предстоящей рыбалке. Может быть, в этот момент мимо корабля опять проплывут лебеди, и он, разломив кусок хлеба, примется швырять им крошки. Когда она наконец появится на тропинке, он поднимет голову и улыбнется, но не отойдет от перил, а будет все так же кормить лебедей, делая вид, что не замечает ее. «Боже мой, – думала Дона, – зачем я себя мучаю? Ведь все это напрасно, мы никогда больше не увидимся. Он уплывет к себе в Бретань, а я останусь здесь, в Нэвроне, и вечно буду терзаться этой болью, этой мучительной тоской, которая неизбежно сопутствует любви, как зло сопутствует добру, а уродство – красоте». Она лежала, закрыв глаза рукой, даже не пытаясь заснуть, а солнце поднималось все выше и выше, и лучи его все смелей врывались в окно.