Первая императрица России - Михаил Кожемякин Страница 39

В страшной неразберихе, среди топота кавалерийских атак, грохота пальбы и падавших железным дождем стрел, российская армия останавливалась и переходила к обороне там, где застала ее безжалостная необходимость войны, – в низине у безвестной ранее деревушки Станилешти. Донские и украинские казачьи полки саблями прокладывали себе дорогу, прорывались, теряя людей и коней, плыли через Прут, уходили в просторы степей. Крымские татары преследовали их по пятам и засыпали тучами стрел… День 20 июля стал для армии Петра Алексеевича и его грандиозных амбиций на южных рубежах России роковым. Зная, как ценится на войне час удачи, великий визирь Балтаджи Мехмед-паша бросил в наступление свои главные силы. С господствовавших над полем битвы высот заговорила турецкая артиллерия. Тысячи неистовых янычар, перед натиском которых мало кто из воинов иных стран и племен мог устоять, спустились с окрестных холмов и устремились на русских. На головах у них развевались белые шлыки, кривые клинки ятаганов зловеще блистали, они на бегу палили из длинных ружей и сотрясали небо громоподобным боевым кличем, от которого, бывало, леденела кровь даже у отважных поляков и бесстрашных албанцев. Но не дрогнули в тот миг сердца ветеранов Полтавы и Лесной, а их отвага передалась и юным рекрутам, и неопытным молдавским ополченцам. Отбивая бешеный натиск янычар дружными залпами, горячими штыковыми ударами и картечью ударивших в упор батарей, русская армия смыкалась на поле сражения в гигантский четырехугольник, упиравшийся одним фасом в реку Прут, а с трех других ощетинившийся деревянными рогатками. Петр был среди них, он был везде! «Царь не более себя берег, как и храбрейший из его воинов, – записал один из офицеров, отважный француз Моро де Бразе. – Он переносился повсюду, говорил с генералами, офицерами и рядовыми ласково и дружелюбно…»

Екатерина с приближенными женщинами оказалась в самой середине этого осажденного стана, среди полевых лазаретов, зарядных ящиков артиллерии, сундуков с царской казной, ларей с архивами и остатков обоза. Мимо нее ковыляли, тащились и ползли из сражения окровавленные, почерневшие от порохового дыма раненые. Раздавая на перевязки свои тонкие нижние рубашки и утоляя их жажду глотком воды, она узнавала из сбивчивых лихорадочных рассказов новости о ходе битвы. Вот янычарам удалось потеснить молдавские полки, вооруженные в основном деревянными пиками и косами. Вот, спасая отступающих с боем молдаван, Петр велел дивизиям Алларта и Януса разомкнуть рогатки и пропустить союзников. Но следом за ними ворвались янычары, и закипел беспримерный по ожесточению рукопашный бой. Екатерина уже слышала, как приближается, накатывает ужасным прибоем отчаянный вой сцепившихся не на жизнь, а на смерть людей… Окружавшие ее офицерские жены рыдали от ужаса и молились… Фрейлина Фима Скоропадская раздобыла где-то солдатскую шпагу и, смертельно побледнев, заслонила Екатерину собой, а верный Рустем положил на тетиву первую стрелу, готовый до конца защищать госпожу.

Однако старый воин Шереметев вовремя снял с крепко державшегося фланга пехоту Аникиты Репнина и сам повел ее против янычар. Волна пыльно-зеленых мундиров, отточенных четырехгранных штыков и мужественных усатых лиц, ощеренных в хриплом крике: «Ура-а-а!», прокатилась мимо Екатерины.

– Вперед, детушки, молодцы, соколики! Выручай наших! – перекрывая всех, ревел багровый от натуги фельдмаршал, вознесенный над шеренгами на плечах дюжих гренадер. Рядом, с солдатской фузеей в руках, словно простой пехотинец, широкими скачками бежал красавец Репнин. Заметив Екатерину, он на мгновение задержался, снял шляпу и галантно раскланялся.

Солдатское «ура» ударилось в янычарский вой, и он ослаб, распался на тысячи отдельных воплей, стал откатываться… Турецкая атака была отбита по всему фронту наивысшим напряжением сил и воли войска российского, ценой еще трех тысяч молодых жизней рязанских, псковских, воронежских крестьянских парней, зашедших в проклятую долину под Станилешти за своим великим государем…

Однако временное торжество стало лишь началом многих часов страданий. Сменив оружие на кирки и лопаты, российские солдаты и союзники-молдаване всю ночь окапывали свой лагерь шанцами ^[42]. Турки, прославленные своим мастерством и неутомимостью в осадных работах, тоже вгрызались в землю. Рассвет июля 21-го дня застал армию Петра Алексеевича обложенной со всех сторон турецкими укреплениями, ощетинившимися почти пятьюстами орудийными жерлами. С первыми лучами солнца они изрыгнули огонь и не замолкали потом целый день, целую ночь и еще полдня. Осажденный российский лагерь лежал у турецких пушкарей как на ладони. Они свободно крушили ядрами, гранатами и картечью неглубокие окопы русских, их зарядные ящики и провиантские повозки, лазареты с умирающими без помощи ранеными и коновязи с бьющимися от ужаса лошадьми… Смерть падала с неба, и лишь в самой середине лагеря, где Екатерине наспех разбили палатку, было относительно безопасно… То есть ядра и осколки падали там не каждую минуту. Для защиты от них солдаты обложили палатку высокими корзинами и мешками с землей.

Российская артиллерия, бывшая в четыре раза слабее неприятельской, мужественно отвечала на огонь, но лишь впустую тратила стремительно иссякающие заряды. Обстреливать холмы снизу вверх было явно не с руки. Петр лихорадочно совещался со своими генералами, пытался найти выход из смертельной западни. Продолжать держаться в осаде? Но боевые припасы иссякают с каждым часом, провианта почти не осталось… Даже воды из Прута не наберешь: турецкие стрелки засели в прибрежных зарослях, а по ту сторону реки гуляет татарская конница и сыплет стрелами! Прорываться? Но турки скосят атакующие колонны батальным огнем, словно спелую ниву, а янычары сровняют всякий нескошенный клок ятаганами! И тогда из трясущихся, словно студень, побелевших от страха толстых губ кого-то из немецких генералов на государевой службе впервые вылетело скользкое, словно змея, слово: «Капитуляция…» Понурив голову, вице-канцлер Шафиров облек его в более дипломатичную форму: «Переговоры о мире». Нервная гримаса исказила лицо царя Петра, он скривился, словно от физической боли. Трудно, очень трудно было северному титану признавать очевидное поражение. Но, совладав с собою, он произнес глухим, непохожим на свой, голосом: «Переговорам быть!»

Воспользовавшись минутной передышкой в канонаде, трубачи из российского лагеря возвестили великому визирю Балтаджи Мехмед-паше о готовности к переговорам. Визирь согласился и даже объявил перемирие. Ему было занятно узнать, что скажут московиты, находясь на краю гибели.

Орудия смолкли, и в оглушительной тишине в турецкий стан под белым флагом отправились вице-канцлер Петр Павлович Шафиров, фельдмаршал Борис Петрович Шереметев и сопровождавший их в качестве адъютанта сын фельдмаршала, бригадир Михайло Борисович Шереметев. «Принимайте условия сколь угодно тяжкие, все, кроме рабства!» – напутствовал их великий Петр.

Проводив послов до ворот лагеря, государь велел подать письменный прибор и, усевшись на пробитом барабане, стал писать письмо правительствующему сенату: «В случае пленения моего государем меня не считать и приказов моих из плена не выполнять!» Один отчаянный поручик Преображенского полка, казачий сотник и молдаванин-лазутчик брались скрытно пробраться из окруженного лагеря, переплыть Прут и доставить последнюю волю царя России его сподвижникам.