Предать - значит любить - Светлана Лубенец Страница 39

Свекор еще что-то говорил, но Катя уже плохо понимала, что происходит. Ее приступ за приступом пронзала дикая боль. Потом будто что-то лопнуло внутри, по ногам заструилось нечто противно-горячее.

– Да ей скорую надо! – услышала она, улетая сознанием в темную жгучую дыру.

...Катя вышла из роддома неправдоподобно худой, с прозрачно-серым лицом и двумя трагическими складками, пролегшими от носа к губам и сильно ее старящими. Она опять поселилась у родителей. Спала все на той же раскладушке, но уже не ощущала в ней никаких неудобств. Все в ее жизни так и должно быть. Бал закончился. Роковой час пробил, она опять вернулась туда, откуда ее каким-то волшебством ненадолго переместили в княжеские палаты. Теперь она снова была там, где ей полагалось быть. А поскольку жизнь не сказка, принц никогда к ней не вернется. Она не теряла хрустальных туфелек, и ее совершенно невозможно отыскать.

Похороны Кривицких и Дуси прошли без Кати, она в это время лежала в горячке в инфекционном отделении роддома. Она не видела ни мертвого лица своего мужа, ни его гроба, потому ей трудно было поверить в его смерть. Гораздо легче было верить в то, что Германа никогда не было в ее жизни. Кате не нравилось, что к ним в коммуналку зачастил Виталий Эдуардович. Он каждый раз возвращал ее к действительности. Ей приходилось вставать с оттоманки, на которой она лежала, бессмысленно глядя в потолок, выслушивать подробности о том, как горела квартира. Виталий Эдуардович монотонно бубнил, что они слишком капитально заделали окна к зиме, и потому их нельзя было распахнуть одним махом, а когда кто-то из его семьи разбил окно изнутри квартиры, создалась такая мощная тяга, что этим окном никто не успел воспользоваться, а к выходу путь был отрезан.

Кто-то из Катиной семьи охал и спрашивал, откуда он знает про отрезанный путь к выходу, и знаменитый на весь город хирург косноязычно докладывал, что от милиции, которая утверждает, будто это не несчастный случай, а преднамеренный поджог. И очень даже похоже на то, что была использована какая-то горючая жидкость вроде керосина, во что он не верит, потому что ни у него самого, ни у его близких никогда не было врагов. Недоброжелатели, конечно, имеются, но чтобы ненавидеть его до такой степени и поджечь дом, это увольте...

Катя, которая обычно слушала Кривицкого вполуха, при словах «поджог» и «керосин» вдруг встрепенулась. Ее сознание начало медленно выплывать из серой, мутной трясины, все предметы в квартире сделались вдруг небывало яркими и выпуклыми. Коричневый полированный шкаф чересчур выступил из ниши в стене, куда когда-то был не без труда запихнут Катиным отцом и двумя соседями. Книжная полка нависла прямо над головой, а кисти скатерти, которой был застелен круглый стол, почему-то сами собой зашевелились. Звуков тоже стало гораздо больше. К глухому голосу Кривицкого добавились отвратительный скрип старого стула, Людмилкино сочувственное сопение, отцовское покряхтывание. Сквозь открытую форточку в комнату с улицы доносились неуместные смех и визг детей, катающихся во дворе с горки. Сам Виталий Эдуардович показался Кате до боли похожим на своих сыновей. Такими они стали бы в его возрасте. У свекра были Герины глаза, но в лучиках сухих морщинок, Герины жесты, только чуть более плавные и закругленные. Он точно так же, как Катин муж, потирал подбородок и передергивал плечами. Он был очень похож на того, кого погубила Славочка.

Катя отчетливо вспомнила змеиный шепот этой сумасшедшей: «Он все равно тебе не достанется...» – и мерное поскрипывание удаляющейся коляски. Похоже, Славочка предпочла смерть разлуке с Германом, тем более что по ее задумке и он должен был отправиться на тот свет вслед за ней, а потому точно никогда не принадлежать Кате. Возможно, она специально сделала это в ее отсутствие. Ей хотелось, чтобы Катя осталась жить и мучиться до конца своих дней. Судьба матери с Дусей Славочку не волновала вообще. А керосин... Его в доме было полно. Дуся иногда топила печь, почти точь-в-точь такую же, как та, которая занимала треть их коммунальной кухни, но чаще готовила еду на двух керосинках. Запасы керосина хранила в кладовке прямо у дверей, в нескольких небольших канистрах. Конечно, Славочке пришлось сильно напрягаться, чтобы, не сходя с коляски, поднимать канистры с полу, но чего не сделаешь, когда уже и так решилась на последнее!

Катя представила, как ночью, когда все уснули, Славочка выехала из своей комнаты в коридор, открыла кладовку и, сильно перегнувшись через колесо коляски, слабыми руками с трудом подняла канистру, отвинтила крышку и принялась разбрызгивать резко пахнущую жидкость по коридору. Возможно, особенно много керосина она плеснула именно на входную дверь, облила подход к окнам на кухне. В комнаты матери, Дуси и Германа Славочка, видимо, плеснула прямо из коридора, а может быть, заехала внутрь. Возможно, кто-то проснулся от удушающего керосинового смрада или скрипа коляски, но сумасшедшая к тому времени уже могла поджечь коридор с кухней, и ей хватило минуты, чтобы чиркнуть спичкой еще раз и превратить себя в пылающий факел, от которого огонь по керосиновым дорожкам побежал к остальным.

Катя резко выпрямилась на оттоманке и уже хотела выкрикнуть: «Это она, Славочка!» – но посмотрела в глубоко запавшие от горя глаза Кривицкого и промолчала. Разве она может добавить страданий тому, кто так похож на ее любимого мужа? Конечно нет! Тем более что ее догадка никого не вернет к жизни. Виталий Эдуардович любил Славочку, считал ее своей дочерью, баловал обиженную жизнью инвалидку как мог, а потому никогда не сможет поверить в ее виновность. Пожалуй, Кате не стоит ничего ему рассказывать. Пусть пытается вычислить мифических врагов. А милиция все равно ничего не раскопает, поскольку поджигательница мертва.

* * *

На сороковины приехал Константин. Поминать пришлось в комнате Катиных родителей. Старинный дом, в котором жили Кривицкие, сильно пострадал и восстановлению не подлежал. Другие семьи из него выселили, временно разместили в заводском общежитии. Виталий Эдуардович жил при больнице, хотя ему предлагали неплохую однокомнатную квартиру, которую должна была получить совсем другая семья, стоящая на очереди. Но главу этой семьи Кривицкий оперировал совсем недавно, а потому этот глава был еще переполнен благодарностью и охотно уступил очередь замечательному хирургу, спасшему ему жизнь.

* * *

Вышедшая из состояния оцепенения Катя была раздражена происходящим. Лежать на оттоманке бесчувственным бревном куда лучше, чем задыхаться от горя. На поминках она пила водку наравне с мужчинами до тех пор, пока очередную стопку у нее не отобрал Виталий Эдуардович.

– Хватит, – сказал он и вылил водку из Катиной стопки в опустошенную салатницу.

– Да не берет меня, – мрачно отозвалась она.

– Меня тоже, но даже мне хватит. Не поможет. Нам с тобой, Катюша, теперь жить с этим горем до гробовой доски. Хотя... ты молодая... У тебя все еще может быть, а вот я...

Катя видела, что Виталий Эдуардович, несмотря на его сорок шесть, все еще очень интересный мужчина, но говорить это ей не хотелось. Слишком этот интересный мужчина был похож на Германа. Почему-то даже не Костя, брат-близнец Геры, вызывал в ее памяти образ мужа, а именно Виталий Эдуардович. Константин был непривычно тих и молчалив. Казалось, он так и не готов принять, как свершившийся факт, страшную смерть своих близких. Его лицо выражало недоумение и протест. Похоже, его тоже не брали ни водка, ни коньяк, который он привез из Москвы и, судя по всему, пил один.