Роковое зелье - Елена Арсеньева Страница 39

Степан Васильевич так и замер на полу, не чуя, как холодятбока настывшие доски. Этот голос он уже слышал, определенно слышал. И не раз.Он вспыхивал в памяти среди дневных забот, он являлся Лопухину во сне и плавалперед ним, подобно клубам табачного дыма, когда б те обрели вдруг способностьразговаривать. Голос существовал сам по себе, отдельно от человека, голос былмонотонный, но в то же время властный, непререкаемый, вызывающий неодолимоежелание подчиниться, и почему-то вызывал в памяти Лопухина черты какого-тосовершенно определенного лица, однако вспомнить, кто это, Степан Васильевич всеже не мог. Но он боялся, до дрожи боялся этого голоса. Вот и сейчас – лишьтолько прозвучал он в уме, как Лопухин весь сжался в комок, чувствуя, чтонеобъяснимый страх подкатывает к горлу. Даже злоба на жестокую жену ушланевесть куда. Он скорчился, прикрывая голову руками, и жалким, хриплым, словнобы не своим голосом пробормотал:

– Будет тебе! Будет! Не видишь, встаю. Уже встал!

Удары подушкой и крики прекратились. Настойчивый голос,велевший убить мучительницу, тоже умолк. Теперь Степан Васильевич слышал толькочье-то надсадное дыхание. С трудом сообразив, что дыхание – его, егособственное, а себя бояться вряд ли стоит, решился разлепить склеившиеся веки.

И отпрянул со стоном, увидав прямо перед собой разъяренноелицо жены.

Эх, да… жаль, жаль, что вот таковой не видел ее ни разугосподин генерал Левенвольде! Где та красота, которая сводит с ума глупыхмужчин? Баба-яга, ну сущая баба-яга! Увидав ее в таком образе, вернее, в такомбезобразии, небось Левенвольде бежал бы от своей любовницы, будто черт отладана! Или ка-ак вдарил бы кулаком в искаженные злобою черты!

А вот у Степана Васильевича не было сил ни на то, ни надругое. Он только и смог, что улыбнулся – настолько обезоруживающе-жалобно, чторазъяренное выражение на лице его жены сменилось глубокой усталостью.

– Проснись, – повторила она угрюмо. – Вольноже было напиваться до такого бесовского одурения. Давно белый день на дворе.Тебя ждут.

– Кто? – слабо выдавил Лопухин.

– Остерман да этот, как его, англичанин… Кейт.

Как ни был Лопухин измучен, он все же не мог не бросить нажену удивленный взгляд. Зачем притворяться, будто она не помнит имени этогоангличанина? О нем теперь много говорили во дворце, глупо притворяться, чторазговоры эти не доходили до Лопухиной. Степан Васильевич теперь тоже побольшезнал о новом знакомце.

Кейт оказался не просто каким-то там бунтовщиком-якобитом, ачеловеком не из последних! Старший брат его, по имени Джордж, носил титул лордаКинтора и наследственного маршала Шотландии. Оба Кейта приняли участие вякобитском восстании, ну а после поражения Иакова Стюарта при Шерифмюре вместес разбитым претендентом бежали во Францию, затем в Испанию, где Джеймс служил вчине капитана. Поскольку дорога в Англию была Кейту закрыта – там егоприговорили к смерти за содействие Стюарту, – он вновь уехал во Францию,жил в Париже. Возвратился в Испанию в чине полковника, однако полка не имел попричине того, что никак не желал сделаться католиком. Протекцией де Лириа онбыл приглашен в Россию, ну а тут уж подсуетился Остерман. В результате ДжеймсКейт получил чин и жалованье генерал-майора. Ходили слухи, что он весьмапреуспел у Натальи Федоровны Лопухиной… И хоть она не бросила ради него своегостаринного любовника Левенвольде, все же генерала Кейта теперь однозначнопричисляли к ее осчастливленным поклонникам.

Наверное, Степана Васильевича это должно было возмутить?Ничего подобного. Хрен с ними со всеми. У него есть заботы поважнее, и одна изтаких забот – неумолимый голос, то и дело возникающий в памяти: «Убить! Убитьмучительницу проклятущую!»

Кто она, эта мучительница? Убил ли ее Лопухин? Было это? Небыло?

Явь путалась с бредом.

– Федьку кликни, – пробормотал Лопухин. –Умыться, одеться, да рассольцу пускай подаст.

Даже у камердинера есть свой камердинер! Прибежал верный, ковсему привычный Федька, помог господину прийти в себя. Одел его и умыл. СтепанВасильевич безучастно отдавался в заботливые Федькины руки, а сам разрывалсямежду бесплодными попытками вспомнить, что означает голос, неустанно звучащий вголове, и угадать, за каким чертом притащились Остерман с Кейтом к нему в дом.Кейта он не видел давно, уже месяц или два, ну а с Остерманом встречался чутьне каждый день, когда выпадал его черед дежурить при государе. Иной раз ПетрАлексеевич повелевал вызвать Степана Васильевича и в неурочное время, отсылалдругих камердинеров. Лопухин гордился этим несказанно. А ведь было время, когдаон всерьез трясся за свое место, за свою судьбу. Эта ехидна, царство ейнебесное, Наталья Алексеевна, намеревалась обнести его перед государем, и зачто? За то, что Лопухин позволил себе усомниться: нужна ли испанцам русскаяцаревна, когда им выгоднее выдать свою принцессу за нашего императора? Ох,разъярилась тогда великая княжна! Анна Крамер, ее камеристка, дружившаяся сгоспожой Лопухиной, удрученно пересказывала те грубости и глупости, коиотпускала великая княжна в адрес своего неприятеля. Она не уставала придумыватькары, которые потребует у брата, государя, для прогневившего ее Лопухина. Новаяссылка в Колу – это было самое малое, чего Степан Васильевич, по ее мнению,заслуживал! Кто бы мог подумать, что эта всегда мягкая, приветливая, весьмаобаятельная, несмотря на свою явную некрасивость и чрезмерную полноту, особасделается вдруг такой изощренной мучительницей!

«Убить! Убить мучительницу проклятущую!..»

Снова этот голос! Степан Васильевич велел Федьке принести содвора в плошке снегу, потер виски, хлебнул еще рассольцу. Вроде бы отпустило.Небось можно и к заждавшимся гостям выйти.

Надевая парик, поймал в зеркале свое опухшее, с набрякшимивеками отражение, скривился неприязненно, однако что было делать? Другой рожиБог не дал!

С усилием передвигая ноги, вышел в гостиную, расплылся врадушной, аж челюсти сводило, улыбке:

– Великодушно извините, господа! Заставил вас ждать…Вчера с государем и князем Иваном Алексеевичем засиделись не в меру за картами.

– Бывает, бывает! – Кейт с покровительственнойусмешкою принял протянутую руку хозяина, почтительно потряс ее. – Кто-тоиз ваших царей выражался в том смысле, мол, русским людям большое веселие пить,не могут без того жить.