Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан Страница 39

Я как-то смотрела выступление одной нашей прыгуньи в длину. Спортсменка разбежалась, оттолкнулась, полетела, приземлилась. Как далеко она приземлилась, я не знаю. Может, побила мировой рекорд, может, нет. Тот же самый прыжок позже показали замедленно. Я спорт не люблю. Спортсмены — это куски мяса, которые скользят по волнам на досках, бегут за мячом или бьют по мячу ракеткой. Куски мяса и груды мышц, которые куда-то успевают на сотую долю секунды раньше, чем другие куски мяса и груды мышц. Но я люблю замедленную съемку. Но все-таки я не увидела, как он медленно поднимается с кресла, приближается к дивану, ко мне, наклоняется, бьет меня по лицу тыльной стороной левой руки. Чувствую вкус крови во рту. Я бы солгала, сказав, что у меня звезды из глаз посыпались, я не увидела ни одной. Я встаю, вхожу в детскую комнату, дверь закрываю на ключ. На стене зеркало, зеленая рама, дочь купила его в индийском шопе, мой подбородок в крови. Беру ее черную футболку, все нынешние дети постоянно ходят в трауре, вытираю кровь. Может быть, я прикусила язык или что-то лопнуло во рту? Двигаю челюстями, налево, направо, провожу языком по зубам, проверяю кончиком языка десны, внизу, с внутренней стороны нахожу рану. Я стою у окна. Могу отодвинуть темно-синюю полотняную занавеску, по ней разбросаны желтые солнышки, мы купили ее в «Икее», в Вене. Могу раздвинуть занавески, высунуть голову и кричать: айооооой, лююююдииии, айоооой! Меня наверняка услышит старая Ирма, она живет в маленьком домике напротив. Я могу закричать и сказать себе: мне плевать, что люди подумают об избитой журналистке и господине судье. Но я не высовываю голову в окно. Мне не плевать, что скажут люди, это у меня в крови. Я чувствую страшную потребность соответствовать тому, что, как я думаю, думают обо мне другие. И еще кое-что. Я постоянно взвешиваю в уме, и получается, что он прав. Он не избил бы меня, если бы я ему не сказала насчет его отца и кобеля. Он не ударил бы меня, если бы я ему не сказала, что его сестра шлюха. Он не врезал бы мне, если бы я ему выгладила рубашки, не колотил бы меня, если бы не был в стрессе, не убивал бы меня, если бы я молчала, если бы я была лучше. Поэтому всякий раз, как он меня поколотит, мне хочется плакать. Я чувствую себя виноватой в том, что из-за меня он превратился в такое животное. Он всегда говорит: если бы ты была нормальной, тебе не приходилось бы плакать. Не плачь, измени себя! Измени себя! Я не хочу от тебя многого, просто измени себя! Всякий раз, как он меня изобьет, я ищу, правда ищу, способ, как себя изменить, как стать лучше или хотя бы стать другой. В последнее время, да, в последнее время, я все чаще чувствую, что дошла до ручки. Я устала. Бум! Бум! Бум! Дверь детской трясется, даже стена из пенобетонных блоков вздрагивает. Я совсем забыла, что квартиру-то нашу мы продали, у нас есть право прожить в ней еще шесть месяцев, а потом мы переселимся в новый дом. Если он выломает дверь, придется платить за ущерб. Спиной прижимаюсь к двери, чтобы уберечь ее. Телом чувствую удары ногой в мокасинах, дверь тонкая, выдержит ли? Смотрю на противоположную стену, на темно-желтые домики Нелы Власич, это моя любимая художница. Бум! Бум! Бум! Отхожу от двери, если он ее выломает, она меня придавит. Встаю к окну, дверь трясется, он озверел. Я не боюсь, это у него пройдет. Я открою, ни смеяться, ни улыбаться не буду, от улыбки или смеха он может обезуметь еще больше. Я вытаскиваю прокладку, снимаю трусики. Готовлюсь. Мы сразу свернем в нашу комнату, трахнемся, и он успокоится. Я смотрю на дверь, я спокойна, я всегда спокойна, когда у меня есть план. Моя самая большая проблема в том, что я не знаю, чего хочу. Всегда, когда он меня допрашивает, я хочу сказать ему: у тебя нет никакого права колотить в дверь, которая куплена и за мои деньги тоже, у тебя нет права избивать меня, с меня хватит разбора моих грехов, тебя годами не было дома, с чего ты вдруг решил постоянно торчать дома, следить за тем, как я дышу, возвращайся к своим шлюхам, я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу! Но когда такие мысли приходят мне в голову, я кричу об этом только в своей голове. Мне хочется плакать, я колочу ладонями по стене, рыдаю, всхлипываю, задыхаюсь. Тогда он берет паузу, обнимает меня, говорит, успокойся, вытирает мне слезы и кровь на губах, все пройдет, ты мой хороший, слизывает мои слезы и мою кровь, несет меня в кровать и трахает. Кончает громко и быстро, ты кончила, спрашивает? Я отвечаю не сразу, делаю вид, что перевожу дыхание, делаю вид, что возвращаюсь в реальность, к себе, к нему, к нам, в комнату, потому что я, типа, была где-то там. Я молча обнимаю его за шею, кладу голову ему на грудь рядом с ключицей и представляю себе, что это кто-то другой. Больше не стучит?! Смотрю на дверь. Она потрескивает. Он пытается какими-то инструментами выковырять ее из рамы. Я вытираю кровь. Оставь дверь в покое, говорю ему. Не отвечает. Господи, дорогой мой Иисус, сколько я еще пробуду в этом фильме?! Он еще лет двадцать будет ходить в суд, а я на радио, он со своими коллегами в кофейню, и я со своими коллегами в другую кофейню, я с микрофоном, или на перезаписи, или на записи репортажа с улиц, я на родительском собрании, мы вместе на обручении, а потом на свадьбе нашей дочери, потом мы станем дедушкой и бабушкой, он будет три раза в год уезжать на семинары. Неужели я смогу жить нормальной жизнью только тогда, когда он будет на этих своих семинарах? А что, если их отменят? Вдруг министр примет решение: хватит с нас этой херни, господа судьи, у вас несколько миллионов незавершенных дел, давайте-ка дружно за работу! Я же не смогу написать министру письмо: уважаемый господин министр, не пиздите, ваши семинары для меня глоток воздуха, жизнь, не отменяйте семинары! Кстати, говорят, что и министр поколачивает свою жену, у нас все известно, город маленький, страна маленькая. Может, старый пердун хочет отменить семинары из-за того, что у его жены слишком быстро заживают раны? И пока старый хрен пердит на Хваре или Рабе, на ее ранах образуются корочки. Кому нужны раны, покрытые толстыми болячками, долой семинары! Мужчины, мужчины, мужчины! Гады, гады, гады! Ебаные судьи! Ебаные рыбаки! Ебаные министры! Ебаные профессора! Ебаные слесари-сантехники! Ебаные адвокаты! Ебаные строители! Ебаные селекторы сборных по футболу! Ебаные мясники! Ебаные журналисты! Ебаные крестьяне! Ебаные уважаемые интеллигенты! Ебаные участники антивоенного движения! Ебаные военнослужащие! Ебаные миротворцы! Ебаные издатели! Дверь больше не трясется. Я дышу глубоко и легко, еще легче, нормально. Дверь не трясется, я жду. Со стены над компьютером на меня смотрят стеклянные коричневые глаза барсука. Он был уверен, что я рожу сына. В честь него, будущего охотника, он убил барсука. Барсучья голова маленькая, может, это был детеныш?

И он решил, что на стене детской комнаты должна быть детская голова. Я читала, что специалисты по изготовлению чучел, чтобы сделать из сырых голов прекрасные украшения для домов охотников, используют сильный яд. Этот яд постоянно испаряется, отравляя и охотников, и их ненормальных жен, и их молодняк, но испаряется медленно, очень медленно. Он открыл дверь. Мы смотрим друг на друга. Он хватает меня за шею, тащит в маленький коридор, я пытаюсь свернуть в спальню, его бедро твердое, как стена, мы вместе вваливаемся в гостиную. Он выталкивает меня в центр комнаты и закрывает дверь на ключ. Сажусь на диван, он в кресло. Разминает сигарету, слюнит, постукивает ею о край стеклянной поверхности столика, закуривает, смотрит на меня, глаза у него совсем светлые, очень, очень светлые, у меня начинает холодеть то место на затылке, я чешу его, чешу, чешу, кончиками пальцев чувствую кровь, под ногтями кусочки болячки, вытаскиваю их из коротких волос на затылке. Что с тобой, скажи мне, белые прожектора нацелены мне прямо в глаза, в губах у него сигарета, я чешу то место на затылке, чешу, чешу, чешу. Я уже совсем не та, что была недавно. Белая футболка спокойна, джинсы спокойны, туфли неподвижны, он ждет, гасит сигарету, он ведь ее только что закурил, почему гасит, что происходит, закуривает новую?! Господи Иисусе! Слюнит, разминает, а нужно ведь наоборот, сначала размять, потом послюнить, почему он так взбешен, прикуривает сигарету, гасит, смотрит на меня, вытаскивает из пачки новую. Слушай, говорю я, не знаю чьим голосом, этот голос я слышу впервые, я его не узнаю, если ты вытащишь еще одну сигарету, если опять начнешь ее слюнить, разминать, слюнить и закуривать, я блевану, я ничего сегодня не ела. Молчит, смотрит на меня, ломает незакуреную сигарету, вытаскивает новую, смотрит на меня, глаза у него светлые, ломает, вытаскивает новую, разминает, слюнит, смотрит на меня. Блюй, говорит он, блюй! Я чувствую там, на затылке, лед и лед. Чешусь, желудок поднимается к горлу, но я сегодня уже блевала, там нет ни желчи, ни кофе. Рыгаю, громко, это почти рычание, рык старого, полусгнившего льва. Что с тобой, голос спокойный, ты больше меня не любишь, хочешь уйти? Да, говорю я, хочу уйти, хочу умереть, хочу, чтобы меня больше не было, я опять начинаю терять контроль над собой. Не надо пафоса, говорит он, оставь в покое смерть, жизнь хорошая штука. Куда ты уйдешь? С кем? Надеешься, что появится принц и посадит тебя на широкую лошадиную спину, тебя, такую как ты есть, заблеванную, анорексичную, принцессу, которая пердит, воняет, плачет и рыгает? Ты веришь, что бывают такие принцы? С чего ты взял, что мне нужен принц, мои руки опять на коленях, одной рукой сжимаю другую. Я по горло сыта принцами, голос мой становится более уверенным. Почему я не могу уйти одна? Ведь бывают принцессы и без принцев, я расслабляю руки, шевелю пальцами, изображаю радость. Ты? Одна? Ты не можешь жить одна, ты бы покончила с собой, если бы осталась одна. Тебе нужен хозяин и кнут, ты животное, которому только кнут помогает найти правильное направление… Ты болен, кричу я. Почему я кричу? Первый раз разговариваю с ним крича? Что со мной?! Еб твою мать, сиди там, где сидишь, это мой голос. Я подскакиваю к открытому окну. Только тронь меня, обезьяна, я закричу так, что сюда сбежится миллион человек! И тебе не поможет ни полиция, ни сто десять килограмм твоего мяса! Я буду орать, я вызову «Городскую газету», я всем расскажу, какое ты говно, какой ты псих! Успокойся, говорит он. Сидит, курит, смотрит на меня, глаза стали более темными. Погаси сигарету, или я зареву как сирена! Гасит сигарету. Да? Опа! Супер! Хочешь кофе, он протягивает мне свою чашку. Мне нельзя пить холодный кофе, ты сам сто раз это говорил — тебе нельзя пить холодный кофе! Вспомни, как ты выплеснул чашечку холодного кофе мне на новую блузку, заботясь о моем здоровье, орангутанг! А как ты один раз швырнул мне в лицо обед, помнишь, обезьяна?! Почему я всегда так стараюсь быть точной? Почему я подчеркиваю, что ты швырнул мне в лицо обед только один раз?! Насколько один раз больше, чем не один?! Немного больше. Может быть, один раз не считается?! Почему про один раз я думаю, что это всего лишь один раз?! Сколько раз я швыряла обед в лицо тебе? Кому я говорю, что это всего лишь один раз?! Себе? Или тебе? Я постоянно ищу тебе алиби, орангутанг! Дерьмо наглое, вонючее, равнодушное! С меня хватит! И еще кое-что скажу тебе! Научись наконец ебаться! И не верь всему, что пишут в газетах! О чем ты, он смотрит на меня серыми глазами. Я стою возле самого окна и ору. Не трогай сигареты, оставь их! Он возвращает сигарету в пачку. О чем ты, говорит он, ты нездорова. Я о том, что не нужно читать приложения к ежедневным газетам, эти приложения для женщин! Ты мужчина, мужик, зачем ты читаешь приложения для женщин?! Проклятые женщины?! Он молчит. Он ждет. Ведь это ты в каком-то приложении прочитал, что в пизде есть точка G! И с тех пор все время во мне копаешься и ищешь эту ебаную точку G! А точка G тебя наебла, искатель! Ищешь, роешься! Где у тебя точка G?! Вот здесь?! Это?! Вот она?! Ты кончаешь?! Я нашел?! Скажи, что я нашел! Скажи, скажи! Сейчас я тебе скажу, я снижаю тон и смотрю ему в глаза, скажу, ты не нашел. Не нашел! Ты не нашел точку G! Если она где-то и была, то давно от тебя сбежала! Я с тобой не кончаю! Ты меня не возбуждаешь! Из-за тебя я потеряла точку G! Еб твою мать! Дилетант! Я прекрасно себя чувствую, оттого, что ору рядом с открытым окном. В окнах соседнего дома появляются новые головы, их раньше не было. И он их видит. Театральный зал постепенно заполняется. Я тебе кое-что скажу, говорю я тише, я от тебя избавлюсь, лучше пуля в лоб, чем смотреть на твою рожу ближайшие двадцать лет! Забей меня насмерть или отпусти! В окнах соседнего дома начали спрашивать лишние билетики. Тебя никто не держит, его глаза становятся светлее. Он видит людей в окнах. Никто никого здесь не забивает насмерть, я не такой, как твой папа, это твой папа топтал ногами твою маму. Никогда не следует делиться своими детскими воспоминаниями с героем мечты своей жизни. Окно открыто, голос у меня сильный, почему бы не воспользоваться возможностью? Мой папа только один раз потоптал мою маму, а твой папа топтал твою маму постоянно! Твой папа в день своего венчанья трахался со своей свидетельницей, в хлеву, рядом с церковью! Твоя мама видела ее глаза, когда она лежала под ним! Это полезно, слушать чужие рассказы о жизни. Твой отец был дебил, старая обезьяна, он проебал все мозги твоей матери, так же как теперь ты мне! Ее спас туман и большие диоптрии! Отправляйся в туман на охоту, кабан! Спаси меня! Оставь мертвых в покое, говорит он. Почему, спрашиваю я, неужели на мертвецах нет никакой вины только потому, что он гниют в глубоких ямах? Мертвецы исчезают, разлагаются, их едят черви, но тела живых помнят, на живых телах остаются раны, следы, шрамы! У тебя менструация началась, говорит он, кровь по ноге течет. Да. Хорошо. Что теперь делать? Я могу постоять так еще некоторое время. Могу выпрыгнуть в окно? Могу орать и звать на помощь? Кровь полила ручьем. Какой смысл во всем этом? Чего я боюсь? Почему я так нервничаю? Он может меня ударить, врезать, избить, убить. Мне безразлично. Я снимаю махровый халат, скатываю, делаю из него огромную прокладку, запихиваю себе между ног. Я леди Годива без волос на толстом тряпичном коне. Теперь, когда у тебя началась менструация, с тобой, наверное, можно разговаривать нормально. Ё-моё! Я молчу. Он подходит к двери, поворачивает в замке ключ, открывает и с легким поклоном дает мне понять, что путь свободен. В ванную не пойдешь, спрашивает. Нет, говорю я. Тогда пойду я, это его голос. Я вижу его крепкий подобранный зад, он выходит в коридор, оттуда в маленький коридор, исчезает. Я остаюсь с раздвинутыми ногами на своем белом коне. Чувствую себя хорошо, спокойно, даже есть захотелось. Но на кухню идти неохота. Я не смогу обеими руками держать свою макси-прокладку и искать шоколад. Можно, конечно, положить халат, засунуть между ног штук пятьдесят бумажных салфеток, так я буду более мобильна, взять эти белые, с красными квадратиками, или, может, они не белые, а красные, с белыми квадратиками? Ха! Это же цвета Хорватии! Получится неприлично. Запихнуть между ног цвета Хорватии?! Нашим гербом затыкать себе пизду! Это запрещено законом! Существует Закон о гербе, гимне и ленте господина Президента. Если с этим шутить, то можно доиграться. Может, даже можно попасть в тюрьму?! Ха! Зал заседаний суда. Все встают. Судья зачитывает приговор. Именем закона Республики Хорватии. Жена судьи виновна в том, что в такой-то и такой-то день, в такое-то и такое время, в квартире номер пять, четвертый этаж, улица Отечественной войны, имея целью осуществить надругательство над гербом Республики Хорватии, поместила между своими окровавленными ногами хорватский герб в виде бумажных салфеток, осуществив таким образом надругательство над гербом Республики Хорватии и тем самым совершив уголовное преступление, описанное в статье такой-то. В результате чего приговаривается к тюремному заключению сроком на… Этот идиотский короткометражный фильм поднял мне настроение. Я чувствую себя великолепно. Что же, неужели я всего-навсего просто животное? Одна физиология, биология, и больше ничего во мне нет? Кровь и вода? Почему перед менструацией я такая мерзкая? ПМС? Если бы у меня постоянно была менструация, я была бы менее напряженной, моя жизнь не делилась бы на до, после и во время нее. Интересно, сколько сейчас времени? Я была нехорошей. На свете есть много, много женщин, которые лучше меня. Женщины, которые лучше меня, встают в четыре часа утра, направляются в торговые центры и там садятся за кассы или едут на фабрики по пошиву одежды. Целыми днями они шьют дикое количество одних и тех же рукавов, сортиры на фабрике не справляются с нагрузкой, потому что работают женщины и по воскресеньям, и по субботам, и ночью. Итальянцев они никогда не видят, просто знают, что они где-то существуют. Платят мало. У этих хороших женщин есть маленькие дети, нет отпуска, нет выходных. У этих хороших женщин, которые лучше меня, университетское образование, тем не менее они работают за две тысячи кун, нелегально, а уборщицам платят по три тысячи кун. Некоторые из хороших женщин, которые лучше меня, ежедневно входят в школьный класс и только за один день им приходится видеть сто пятьдесят отвратительных, шкодливых мартышек. Эти женщины носят детей в ясли, там их принимают низкооплачиваемые нянечки, если они по-прежнему называются нянечками, там нет нужного количества памперсов для всех маленьких попок, и дети возвращаются домой с краснотой между ножками, мамам приходится мазать их дорогой мазью. Многие женщины не могут позволить себе брать больничный, по ночам они готовят еду на следующий день, гладят, утешают мужей, которые не могут найти работу, вообще никакую. Они говорят им: все будет в порядке, главное, что мы живы и здоровы. Женщины, которые лучше меня, ложатся в кровать в три часа утра, мужья не спят, хорватские мужчины всегда полны сил, и тогда женщины, которые лучше меня, трахаются с ними по-быстрому. Некоторые мужья не любят по-быстрому, им спешить некуда, они в вечном отпуске, поэтому они трахают своих усталых жен неторопливо. Я счастливая неблагодарная женщина. Муж у меня судья, у судей хорошая зарплата, для нас не будет проблемой выплатить кредит за новый дом, сама я работаю на радио, журналисты на радио от избытка работы не страдают. Немного музыки, немного рекламы, немного бла-бла-бла в прямом эфире. Как поживаете, вы меня слышите, алло, алло. Судья не всегда полон сил, он не лезет ко мне слишком часто, а дальше будет лезть еще реже, он постоянно в состоянии стресса, в перспективе он станет председателем суда, его будет одолевать множество забот. Почему этот молодой судья вечно пьян? Каким образом журналисты узнали, что судья, которая занимается делами молодежи, взяла деньги у родителей парня, который насмерть сбил старика на зебре? А у той тощей женщины-судьи в ящиках письменного стола лежат сотни нерассмотренных дел! Журналисты делают звезду из этого молодого судьи, а ведь его решения это не его решения, это решения коллегии! Проклятые журналисты, им все хоть на пальцах объясняй, все равно не понимают! Кто им сказал, что новый судья педик? Почему из этого делают сенсацию?