Счастье Анны - Тадеуш Доленга-Мостович Страница 38

Кроме того, она не умела с ним дискутировать. Что бы он ни говорил, она готова была принять, потому что принимала его таким, каким он был, потому что любила его, и те или другие взгляды не оказывали на это ни малейшего влияния. Вероятно, поэтому она не находила аргументов, опровергающих его утверждения. В разговоре с ним не было необходимости в обостренном внимании, памяти и мысли. Здесь не нужно было тотчас же реагировать на каждую мысль, быть настороже, чтобы последовательно дискутировать, иметь постоянно открытый состав реквизитов — фамилии, цитаты, названия произведений, чтобы всегда можно было найти что-нибудь соответствующее и даже эффективное. Когда она еще не знала Марьяна так близко и относилась к нему, как к другим мужчинам, она могла быстро мобилизовать свой интеллект и дискутировать по самым трудным отвлеченным темам, подчас удивляясь самой себе. Острота, живость, проницательность приводимых доводов складывались в единое целое, блистательное, интересное, утонченное и часто очень убедительное. Такой разговор, такой спор напоминал партию тенниса, а отличался тем, что, чем более высокого класса был противник, тем совершенней реагировал на него ее интеллект. И как после партии тенниса, она чувствовала себя иногда уставшей, исчерпанной и какой-то ошеломленной.

Но ее партнером в дискуссии не мог быть кто-то полностью безразличный или уж совсем близкий. Внутренний допинг рождался лишь тогда, когда она хотела понравиться и вызвать к себе интерес или чувствовала к этому человеку неприязнь, спонтанную антипатию и просто хотела добиться над ним победы. Если такая победа в глазах аудитории приносила ей лавры, если давала возможность эффектно показать себя, а в противнике она отмечала восторг, то уже не питала к нему неприязни. Муж Анны неоднократно острил на эту тему, что раздражало ее. Эти остроты были довольно банальными. Кароль всегда подходил к ней поверхностно. Так, пожалуй, все мужья трактуют своих жен. Когда однажды она ему об этом сказала, он пожал плечами:

— Знают их.

— Но знали их также, когда женились.

— Тогда было другое дело, они были другими.

— Нет, были теми же, — ответила она спокойно, хотя все в ней негодовало, — только такой муж после свадьбы считает лишним усилием вообще разговаривать с женой.

— Наверное, не находит в этом ничего интересного.

— Спасибо тебе, — оскорбилась она.

— Но, моя дорогая, — удержал он ее, — я не говорю о нас, я не говорю о тебе. Мы ведь часто разговариваем.

Однако это было не так. Они действительно разговаривали, но только о домашних делах, о Литуне и ее здоровье, о прислуге. Кто же назовет это дискуссией?

Владек Шерман утверждал:

— Брак уже в самом основании неустойчив. Устойчивость рождается из обмена мыслей, чувств и наслаждений. Спустя несколько лет наслаждение приобретает привкус черствого хлеба, чувства охладевают. Все мысли знакомы, точно истершаяся от использования монета. Остается иной обмен: плохим настроением днем и неприятными запахами ночью.

В другой раз он говорил:

— Там, где среди мужчин находятся женщины, не может быть дискуссии. Женщины в большинстве своем не способны дискутировать. Когда они остаются без мужчин, их удовлетворяют сплетни, болтовня, споры или ссоры.

Несмотря ни на что, Анна любила Владека и с улыбкой воспринимала то, что называлось его цинизмом. Ее развлекало даже то, что она считала парадоксами, а злобу и женофобию Владека она относила за счет его увечья.

Она любила разговаривать с Дзевановским, любила слушать его заключения, правда лишь в том случае, если они не были слишком длинными. А как раз чаще всего так и случалось. У них никогда не было времени, и часы уходили на общие проблемы, ни в коей мере не касающиеся их личных. А она была слишком во власти жизни, чтобы надолго забыть о ее требованиях.

— Нам уже нужно идти, — она посмотрела на часы и пригласила официанта: — Прошу счет.

У официанта не нашлось сдачи, а у Марьяна не было мелких, и Анна поспешила этим воспользоваться. Под разными предлогами она всегда старалась регулировать общие счета, зная, что он не обращает на это внимания и что ему очень нужны деньги.

В оставшееся до возвращения на работу время они еще успели решить несколько проблем.

Когда она отдавала ему остаток из ста злотых, он спросил:

— Мне нужно зайти в «Мундус» и расписаться в ведомости?

Она быстро отвернулась, чтобы спрятать румянец.

— Нет-нет, я все это сама уже сделала.

— У тебя не было проблем?

— Никаких, будь спокоен. Остальное получишь в следующем месяце.

— Так в «Мундусе» тоже затруднения с выплатой? — удивился он.

— Вовсе нет, лишь некоторые формальности.

— Ты знаешь, — улыбнулся он, — когда я беру деньги, у меня возникает какое-то странное чувство изумления: эти деньги нужны для жизни, а мне они достаются всегда как бы случайно.

— Как это случайно? — растерялась она.

— С неба.

— Ты ведь заработал их!

— Нет. Я не умею зарабатывать. Я поехал руководителем той экскурсии, чтобы оставить тебя в приятном заблуждении, что я могу для чего-нибудь пригодиться. Иллюзии развеялись, а деньги есть. Поэтому с неба.

Анна не могла справиться с нервами. На мгновение ей показалось, что он догадывается, откуда взялись эти мерзкие сто злотых. Подсказала интуиция или прочел в ее глазах? Она поразилась, но тотчас же отбросила эту нелепую мысль.

— Я ухожу, — сказала она, — не провожай меня. Я не хочу, чтобы нас постоянно видели вместе, особенно в районе моей работы.

На углу она оглянулась: он стоял и смотрел на нее. Она улыбнулась и пошла быстрее. У входа в «Мундус» задержалась на минуту и медленно повернулась.

Где-то поблизости был магазин. Она уже не раз видела белую вывеску на витрине между кольцами, часами и цепочками: «Покупаю бриллианты, золото, бижутерию по самым высоким ценам».

«Нужно успокоиться, — подумала она, — а то ведь могут подумать, что предлагаю ворованное».

Она вынула из сумки зеркальце, слегка припудрила нос и вошла. За прилавком сидела пожилая еврейка и читала книгу.

— Я бы хотела продать это, — сказала Анна и положила на стекло браслет.

Продавщица не двинулась с места, но из какого-то угла за прилавком мгновенно высунулась маленькая фигурка молодого толстяка.

Он молча взял браслет, осмотрел его через увеличительное стекло, бросил на малые латунные весы и положил перед Анной.

— Это античность. Я его не куплю у вас. Я мог бы дать вам за это только цену золота и камней.

— Это сколько?

Он еще раз осмотрел браслет.

— Сто двадцать, ну пусть еще пять.

— Но это очень мало, это же ценная вещь.