Мы никогда не расставались - Ирина Лазарева Страница 38

Следующий вопрос я не осмелилась ему задать, но он с поразительной проницательностью угадал мои мысли.

— Я знаю, о чем вы сейчас подумали, — резко сказал он. — Вы считаете, что я сам во всем виноват. Вам, конечно, рассказывали, какой я плохой человек. Возможно, так оно и есть. Только я не понимаю своей вины! От меня шарахаются, хотя я делаю то, что мне приказано. И еще — может быть, вы мне объясните, почему некоторым людям дружба, любовь ближних достаются даром, без всяких усилий с их стороны, а ты, как ни бейся, виноват уж тем, что появился на свет! — Последние слова он произнес с глубоким отчаянием.

Поймите, Алеша, несмотря на всю странность и неуместность этого разговора, Смуров чем-то необыкновенно тронул меня. Ведь как надо было измучиться, чтобы довериться совершенно незнакомому человеку.

— Послушайте, — мягко сказала я и даже коснулась его руки в порыве сострадания, — случается, что человек ни в чем не виноват, просто ему не повезло, а еще люди часто бывают слепы и равнодушны, только я знаю одно: прежде всего вам надо разобраться в самом себе. Подумайте, кому вы больше желаете добра — себе или тому, чьей дружбой дорожите. Может быть, вы где-то допустили ошибку, и еще не поздно ее исправить.

После моих слов лицо у него сделалось совершенно потерянное. Было заметно, что мои слова поразили его чем-то, хотя, по моим представлениям, я не сказала ничего такого, что могло бы стать откровением для взрослого человека.

И вновь он поступил неожиданно: молча склонился, поцеловал мне руку и ушел. Что вы обо всем этом думаете, Алеша?

На Вересова ее рассказ произвел глубокое впечатление, однако чувства, вызванные этим рассказом, раздражали его.

— Настя, в отличие от вас я не могу быть сентиментальным и милосердным, хотя бы только потому, что я мужчина, — сурово произнес он. — Этот человек с детства был негодяем и предателем. Я уже пожалел его однажды, потому что он был никому не нужен, и горько расплачиваюсь за свою снисходительность до сих пор.

— Я знаю, знаю, Вазген рассказывал мне о Смурове. Сейчас, перед вашим приходом, я думала о нем и, кажется, многое поняла. Вот вы, Алеша, сказали, что были к нему снисходительны. А ведь он искал вашей дружбы. Он не довольствовался ролью собачонки при вас, он хотел, чтобы вы его любили, как любите Вазгена. Да, он делал все не так, неправильно, даже подло и гадко. Ему нечем было обратить на себя ваше внимание, и он избрал другие пути, наверное, не смог придумать ничего иного, более достойного. А дальше, дальше… что ж тут непонятного? Многие люди с помощью денег или власти пытаются доказать свою значимость. Только, я думаю, он запутался, он не в ладу с самим собой, а посоветоваться не с кем. Единственный человек, кому он верит до конца, чьим мнением дорожит, выказывает ему презрение. Тогда он бросается в крайности, как в случае с Вазгеном, но лучше ему не становится. Не слишком ли поспешно вы его оттолкнули? Я уверена, что если бы тогда, в юности, вы постарались понять мотивы его поступков, взялись бы за него по-доброму, а не расправились всем курсом так безжалостно, он был бы сейчас другим человеком. Вазген мне как-то сказал: «Мы командиры, а значит, воспитатели». Но имеете ли вы право воспитывать людей после случая со Смуровым?

Она внезапно осеклась и прикрыла рот ладошкой, с испугом глядя на Алексея:

— Ой, простите, я, кажется, наговорила лишнего.

— Не извиняйтесь, Настя, продолжайте, прошу вас. Я слушаю вас с огромным интересом. Признаюсь, чем дольше я с вами общаюсь, тем больше вы меня поражаете.

— Я понимаю, как нелепо выглядят личные переживания на фоне всеобщего горя, голода, разрухи, смертей, только, как бы не ярилась война, она не может отнять у человека его чувств. Наверное, я много говорю, хочу сказать последнее, — она встала, не в силах унять волнения. — Знаете ли вы, что такое одиночество? Вы пытались заглянуть когда-нибудь в этот черный омут, где нет смеха, дружеского взгляда, искры внимания и участия, где одна только мертвая тишина?

— Настя! Вы так молоды, откуда вам все это знать?! — в изумлении воскликнул Алексей.

— Я часто пытаюсь поставить себя на место другого человека. Я хочу представить, что чувствует одинокий человек, и тогда словно вхожу в зияющий подземный ход, где с каждым шагом меркнет свет, становится все темнее и темнее, гаснут постепенно звуки и холодом веет в лицо, и вот уже совсем ничего не видно и не слышно, лишь доносятся из кромешной тьмы вздохи метущейся, изнемогшей души. И так мне становится тяжело, так страшно, что нет сил дойти до конца.

Она умолкла, грудь ее часто вздымалась, глаза были широко раскрыты и полны неподдельной муки.

Алексей поспешно подошел к ней и обнял:

— Настенька, успокойтесь. Это все война проклятая! У вас нервы ни к черту, да еще богатое воображение. Этак можно себя до смерти запугать. Не думайте больше об этом человеке. Наверное, вы правы, я действительно виноват, но поймите, из-за него пострадали мои друзья, а этого я ему никогда не прощу.

Она подняла к нему тихое и ясное лицо:

— Но, может быть, вы спасете других, если протянете ему руку?

Алексей смотрел на нее с улыбкой:

— Знаете, о чем я больше всего жалею? О том, что у меня нет черных очей, смоляных бровей, южного темперамента, словом, о том, что я не Вазген.

И все же я счастлив оттого, что у моего друга такая жена. Хоть в чем-то я могу быть за него спокоен.

Он поцеловал Настю в щеку и отправился навстречу волнам и ветру.

На пирсе он увидел высокую фигуру Смурова. Он стоял к Алексею спиной совершенно неподвижно и смотрел на воду.

— Смуров! — крикнул Алексей. Тот вздрогнул и резко обернулся. — Ты хотел идти со мной в плавание?

Смуров не отвечал и смотрел на него с угрюмой настороженностью, видимо, опасаясь очередной насмешки.

— Тогда готовься. В 20.00 отчаливаем из Новой Ладоги. Продумай, как одеться — погода портится, ветер крепчает.

Не дожидаясь ответной реакции Смурова, Алексей повернулся и пошел к своему катеру, слегка раскачиваясь на ходу, как ходят обычно моряки, а Смуров стоял и смотрел ему в спину, затем торопливым шагом направился к маяку.