В погоне за счастьем - Дуглас Кеннеди Страница 38

Джек Малоун стал моей навязчивой идеей. Боль от разлуки с ним была невыносимой.

Воскресным утром, в уик-энд Благодарения, мне позвонил Эрик. Это был наш первый разговор после встречи «У Люхова».

А… привет, — безучастно произнесла я.

О, дорогая…

О, дорогая, что? — довольно грубо спросила я.

Дорогая, судя по голосу, ты не слишком рада моему звонку.

Я рада.

Да, радость так и сквозит в твоем голосе. Я просто звоню узнать, не спустились ли к тебе с небес боги равновесия и здравого смысла?

Нет, не спускались. Что-нибудь eщe?

Я все-таки замечаю некоторую грубость в твоем тоне. Хочешь я приеду к тебе?

Нет!

Отлично.

И вдруг я услышала собственный голос:

Да. Приезжай. Сейчас.

Что, все так плохо?

Я с трудом сглотнула:

Да, плохо.

Мне становилось все хуже. Нарушился сон. Каждую ночь — между двумя и четырьмя часами — я вдруг просыпалась. Лежала, уставившись в потолок, страдая от пустоты, одиночества и жуткой тоски. И не было никакого логического объяснения этой моей тяги к Джеку Малоуну. Она просто присутствовала. Дурманящая. Иррациональная. Абсурдная.

Не в силах бороться с бессонницей, я вставала с постели, садилась за стол и писала Джеку. Я писала ему каждый день. Обычно я ограничивалась почтовой открыткой — но могла часами мучиться, перекраивая слова и фразы, прежде чем пять строчек ложились на бумагу.

Все письма Джеку я писала под копирку. Иногда я доставала папку, в которой держала копии, и перечитывала этот пухнущий день ото дня том любовной переписки. Каждый раз, закрывая папку, я говорила себе: это какой-то бред.

По прошествии нескольких недель ситуация стала казаться мне еще более бредовой. Потому что я так и не получила ни одного письма от Джека.

Поначалу я пыталась найти какое-то рациональное объяснение отсутствию вестей от моего возлюбленного. Мысленно я следовала его маршрутом, высчитывала: дней пять на то, чтобы морем добраться до Европы, еще пара дней на дорогу до места назначения в Германии, потом недели две его письмо будет идти через Атлантику (следует помнить, что все это было задолго до появления авиапочты). Добавить к этому усталость после долгой дороги да рождественскую перегрузку на почте, а если еще и представить, сколько американских солдат расквартировано по всему миру… короче, до Рождества я так и не получила от него весточки.

Но вот наступил Новый год. А от Джека по-прежнему не было ни строчки… хотя я и продолжала писать ему каждый день.

Я ждала. Напрасно. Январь плавно сменился февралем. Каждый день я маниакально ждала письма. Мешок с почтой приносили примерно в половине одиннадцатого утра. Комендант часа два разбирал письма, потом раскладывал их у порога квартир. Я перестроила свой рабочий график в «Лайф» так, чтобы в половине первого забежать домой, проверить почту, потом на метро вернуться в офис к четверти второго (как раз заканчивался перерыв на ланч). Целых две недели я строго придерживалась этом расписания, каждый день теша себя бессмысленной надеждой на то, что вот сегодня наконец придет долгожданное письмо от Джека.

Но я возвращалась в офис с пустыми руками. И с каждым днем надежды оставалось все меньше, зато усиливалось чувство утраты. Тем более что бессонница начала одолевать меня с беспощадно» силой.

Однажды около полудня Леланд Макгир заглянул в мою та морку.

Хочу подкинуть тебе выгодную работенку на уик-энд, — сказал он.

О… в самом деле? — рассеянно произнесла я.

Что ты думаешь о Джоне Гарфилде?

Замечательный актер. Симпатичный. По своим политическим взглядам ближе к левым…

Ну, что касается последнего аспекта, пожалуй, лучше обойдем его стороной. Не думаю, что мистера Люса приведут в восторг социалистические идеи Гарфилда, изложенные на страницах журнала «Лайф». Гарфилд — красавчик. Женщины без ума от него. Поэтому я хочу, чтобы ты обыграла именно эту его «сильную, но в то же время слабую» сторону…

Извини, Леланд, но я что-то не пойму. Мне нужно будет написать про Джона Гарфилда?

Ты не только будешь писать про Гарфилда, ты еще возьмешь у него интервью. Он сейчас в городе и согласился уделить нам час своего драгоценного времени. Так что рассчитывай к половине двенадцатого быть на месте, часок побудешь на киносъемках, а в половине первого у тебя будет шанс побеседовать с ним.

Меня вдруг охватила паника.

Я не могу в половине первого.

Не понял?

Извини, но я просто не могу завтра в половине первого.

У тебя какие-то планы?

Я услышала собственный голос:

Я жду письма…

Господи, как же я пожалела о том, что произнесла эту фразу. Леланд посмотрел на меня, как на сумасшедшую:

Ты ждешь письма? Я не понимаю, при чем здесь интервью с Джоном Гарфилдом в двенадцать тридцать?

Нет-нет, совсем ни при чем, мистер Макгир. Все в порядке. Я с радостью проведу это интервью.

Он осторожно покосился на меня:

Ты уверена, Сара?

Абсолютно, сэр.

Ну, хорошо, — сказал он. — Я попрошу пресс-секретаря Гарфилда позвонить тебе после ланча и организовать брифинг. Если только ты не будешь занята в это время, ведь ты ждешь письма…

Я твердо выдержала его взгляд:

Я буду ждать его звонка, сэр.

Как только Леланд вышел за дверь, я поспешила в дамскую комнату, заперлась в кабинке и разревелась как дурочка. Потом посмотрела на часы. Десять минут первого. Я выбежала из туалета, из офисного здания «Тайм энд лайф» и бросилась в метро. После нескольких пересадок — и марш-броска от Шеридан-сквер — мне удалось добраться до своей квартиры к двенадцати сорока. Но коврик у моей двери был пуст. Я тут же бросилась обратно вниз по лестнице, постучала в дверь квартиры коменданта. Его звали мистер Коксис — миниатюрный венгр лет за пятьдесят (ростом он действительно не вышел), вечно угрюмый… разве что перед Рождеством он надевал маску любезности, рассчитывая на традиционные праздничные чаевые. Но сейчас была середина февраля, и включать обаяние ему не было никакого резона.

Что вам нужно, мисс Смайт? — произнес он на ломаном английском, открывая дверь.

Мою почту, мистер Коксис.

Вам сегодня нет почты.

Я вдруг разнервничалась.

Этого не может быть, — сказала я.

Это правда, это правда.

Вы абсолютно уверены?

Вы хотите сказать, что я лгу?

Мне должно быть письмо. Должно быть…

Если я говорю «писем нет», значит, писем нет. Понятно?