Порочная страсть - Колин Маккалоу Страница 38

Разговор шел вяло, часто возникали долгие неловкие паузы: всех мучил страх. Сестра Лангтри так много для них значила, но прежде им никогда не приходилось тревожиться за нее. Она единственная была незыблемой, как скала, в их капризном, изменчивом мире. Привязав себя к ней крепко-накрепко, они пережидали бури в надежде на грядущий покой. Они нашли бы бесчисленное множество метафор, чтобы описать сестру Лангтри: путеводная звезда, Мадонна, твердыня, надежная гавань и крепость. Каждого связывали с ней сокровенные воспоминания, каждый хранил в своем сердце ее особый образ, известный лишь ему одному. У каждого были свои причины любить ее.

Для Наггета она и вовсе была единственной, если не считать матери, кто заботился о нем и беспокоился о его хрупком здоровье. В «Икс» его перевели из отделения грудной и брюшной хирургии, причем вся палата провожала Наггета радостными криками и благодарными возгласами. Его вынесли из переполненного зловонного шумного барака, где у всех вечно не хватало времени его выслушать, отчего ему постоянно приходилось повышать голос, требуя внимания. Наггету было очень плохо, но никто ему не верил. Когда он впервые появился в «Иксе», его мучила головная боль, но не рядовой приступ мигрени, а оглушающая пульсация как следствие мышечного напряжения. Тогда эта боль показалась ему нестерпимой, как мигрень, хотя ощущения были иного рода. Сестра Лангтри присела на край его постели и внимательно выслушала, и лицо ее при этом выражало искреннее участие. Чем драматичнее и красочнее становилось его описание, тем больше понимания и сочувствия отражалось в ее глазах. Сейчас же появились смоченные холодной водой полотенца и целая батарея пузырьков со всевозможными пилюлями и таблетками, а главное – счастливая возможность обстоятельно обсудить с сестрой все важные вопросы, связанные с выбором наиболее подходящего лекарства от этой чудовищной головной боли, так непохожей на уже знакомые ему разновидности… Конечно, Наггет был вовсе не глуп и прекрасно понимал: таков ее подход, да и диагноз в истории его болезни не изменился, – но сестра Лангтри действительно беспокоилась за него, поскольку не пожалела своего драгоценного времени, что было для него единственным мерилом неравнодушия. Такая красивая: само совершенство! – все же снизошла до него, словно он и правда что-то для нее значил.

Бенедикт всегда строго разделял представительниц прекрасного пола на две категории: женщин и девушек. Эти существа рождались либо теми, либо другими, и с годами ничего не менялось. Девушки вызывали у него отвращение, поскольку смеялись над его внешностью, дразнили с изощренной жестокостью, словно кошки, поймавшие мышь. Женщины же, напротив, казались ему кроткими созданиями, хранительницами рода, избранницами Божьими. Мужчины убивали, сеяли разрушение и прелюбодействовали, девушки раздирали мир в клочья, а женщины всегда несли жизнь и свет. Сестру Лангтри Бенедикт считал лучшей из женщин, и всякий раз при виде ее, у него появлялось желание омыть ей ноги и даже умереть за нее, если потребуется. Он старался гнать от себя грязные мысли о ней, видел в этом предательство, но порой в мятежных сновидениях она являлась ему непрошеной среди обнаженных женских тел, грудей и срамных мест, покрытых волосами. Одного этого было довольно, чтобы Бенедикт убедил себя, что недостоин поднять на нее глаза. Он мог искупить свою вину, только если б сумел во всем разобраться и найти ответ. Отчего-то он всегда чувствовал, что Господь послал ему сестру Лангтри, чтобы показать ответ. Разгадка все ускользала от него, но рядом с сестрой он не ощущал своей чужеродности, все различия между ним и остальными стирались, словно и для него нашлось место в этом мире. Те же чувства вызывал у него Майкл. С тех пор как тот появился в бараке, Бенедикт думал о нем и сестре Лангтри как о едином существе, добром и праведном, неразделимом в своем совершенстве.

Остальные обитатели барака, как и все прочие за пределами базы, казались ему бесконечной чередой разрозненных фигур. Если б Наггету вздумалось отпустить бороду, у него выросла бы шерсть и жесткие длинные усы, как у грызуна, то он был бы куницей, горностаем, хорьком, крысой. Бенедикт понимал, что глупо воображать себе эту картину, но приходил в страшное волнение всякий раз, когда видел, как Наггет бреется в бане. Ему хотелось выхватить у него бритву и взяться за дело самому, ведь под кожей скрывались крысиные усы. Мэт представлялся ему комом, бусиной от четок, круглым серым камнем, глазным яблоком, ягодой смородины, вывернутым наизнанку осьминогом с обрубленными щупальцами, слезинкой – словом, гладким матовым шаром, потому что слезы тоже мутные и текут из ниоткуда в никуда. Нил был древним горным склоном, изрытым дождями; ребристой колонной; парой досок, пригнанных друг к другу: выступ в паз; вмятинами от скрюченных в агонии пальцев на глиняном столбе; спящим стручком с семенами, что никогда не откроется, ибо Господь склеил его края небесным клеем и потом смеялся, потешаясь над своим творением! Люс был образом и подобием, по которому Бог создал бы самого Бенедикта, будь тот угоден Творцу: Бенедиктом, сотканным из солнечных лучей, радости и ангельского пения, – но в то же время воплощением зла, Иудой, предавшим Господа, оскорблением Создателя, извращением замысла Божьего. И если таков был Люс, каков же тогда Бенедикт?

Нил не находил себе места от тревоги. Онор Лангтри ускользала от него, и это было невыносимо. Сейчас, когда он начал наконец понимать себя, сознавать, как все-таки похож на старика в Мельбурне, чувствовать, как в нем растет сила, и наслаждался, это было невозможно. Странно, но для того, чтобы Нил впервые разглядел себя как следует, понадобилось какому-то Майклу поднять перед ним зеркало. Жизнь бывает подчас жестокой. Прийти к познанию себя благодаря тому, кто отнимал у него цель, ради которой он так отчаянно стремился узнать о себе все… Онор Лангтри должна принадлежать только ему, Нилу Паркинсону, и он не собирался никому ее отдавать. Должен же быть какой-то способ все вернуть на круги своя, обязательно должен!

Для Мэта сестра Лангтри была звеном, что связывало его с домом; голосом в темноте, ставшим ему ближе и дороже, чем все другие голоса. Он знал, что никогда больше не увидит дома: зрение не вернется к нему. По ночам, лежа без сна, он пытался вспомнить голос жены и нежные, словно тонкие колокольчики, голоса дочерей, но не мог. Последние отзвуки иных времен и иных мест затихали, стирались из его памяти, их вытеснил голос сестры Лангтри, запечатленный в его мозгу, будто все воспоминания Мэта о прошлом кристаллизовались в ней. Но в своей любви к Онор Лангтри он вовсе не желал обладать ею, не грезил о ее теле: Мэт никогда ее не видел, для него она была бестелесной, – да и не осталось у него сил на плотские утехи, даже воображаемые. Мысль о грядущей встрече с Урсулой приводила его в ужас, он знал, что не сможет оправдать ее ожиданий, ей не удастся вызвать в нем желание, которое давно угасло. Стоило представить, как ощупывает жену со всех сторон и копошится на ней, и ему становилось дурно: так же бессмысленно скользит улитка или питон, огибая случайное препятствие, так обвивают корягу или камень густые водоросли. Урсула принадлежала к миру, что он когда-то видел, а сестра Лангтри стала для него светом среди тьмы: ни лица, ни тела, только свет, прекрасный в своей чистоте.

Люс старался не думать о Лангтри вовсе. Мысли о ней были для него невыносимо мучительны, потому что всякий раз в его памяти вспыхивала одна и та же картина: брезгливое отвращение на ее лице. Да что, черт возьми, не так с этой женщиной? Почему бы ей просто не взглянуть на него, чтобы увидеть, какой он в действительности? Люс хотел лишь показать ей, как много она упускает, пренебрегая им, но впервые в жизни не знал, как убедить женщину попробовать. Обычно это бывало так просто! Он ничего не понимал, а потому ненавидел ее. Ему не терпелось отплатить ей за тот взгляд, за омерзение, за решительный отпор, поэтому, вместо того чтобы переживать из-за ее состояния, он тщательно обдумывал как это сделает, все его изощренные планы сводились к одному: Люс представлял себе, как она ползает перед ним на коленях, кается, что совершила ошибку, и умоляет дать ей шанс все исправить.