Слеза Шамаханской царицы - Вера Колочкова Страница 38

– Спасибо, Маша, за понимание. Пей чай, Маша. Он у тебя уже остыл.

– Вы хотите, чтобы я поскорее ушла, да?

– О господи... Да неужели ты не понимаешь, как мне тяжело все это с тобой обсуждать? Если бы не Максим...

– А что – Максим? С Максимом теперь все ясно! Если такие дела, то и я тоже перетерплю, подумаешь! А как вы думаете, долго еще он будет эту девицу в себя влюблять? Или уже влюбил? А если уже влюбил, то скоро и бросит, ведь так? Надо же, не ожидала от него такой продуманной движухи... Даже еще больше зауважала, честное слово...

– Маш... А тебе не кажется, что эта движуха, как ты говоришь, большой непорядочностью попахивает?

– Да вы что, какой непорядочностью?! Еще чего! Вот она, та самая девица, и есть в этом смысле абсолютно непорядочная, и так ей и надо, пусть потом страдает, когда Макс ее бросит! За все в этой жизни надо отвечать, Елизавета Васильевна! А со стороны Максима – какая непорядочность, вы что?!

Ей вдруг стало неприятно смотреть в Машино сияющее праведным торжеством лицо. Даже показалось, будто выглянула сквозь его нежнорумяность другая Маша, совсем не та, что всего лишь полчаса назад сидела перед ней, уливаясь отчаянными слезами. И Машина невольная приобщенность, выразившаяся в этом «я тоже перетерплю», стала вдруг неприятна. И отчего-то некстати вспомнились глаза Эльзы, те, за праздничным столом... Внимательные, грустные, ускользающие в свое болезненно-трепетное нутро...

И тут же вздрогнула, стряхнула с себя наваждение – чур меня, чур! Какие еще глаза, при чем тут Эльзины глаза... Не стоит будить лихо, пока оно тихо. Ни в коем случае нельзя про эти вражеские марсианские глаза вспоминать, лучше уж в Машины очи глядеть, злоправедные. Они хоть и злые, зато свои, понятные, приземленные. Хотя было бы лучше, если б она ушла сейчас...

– Ты извини, Машенька, я очень устала, и голова просто нестерпимо разболелась...

– Да, да, я понимаю, Елизавета Васильевна, я пойду! Если б вы знали, как я вам благодарна! Прямо груз с души... А то я даже два экзамена завалила с этими переживаниями! Теперь со спокойной душой к пересдаче готовиться буду. Ну, я пошла, выздоравливайте...

Уже в прихожей, застегивая молнию на модных высоких сапогах, вдруг подняла к ней лицо, улыбнулась заговорщицки:

– Нет, а какой скрытный Максим-то оказался, а? Мог бы мне все рассказать, я бы поняла...

– Что бы ты поняла, Маш? Неужели благословила бы своего парня на эту, как ты сказала... на продуманную движуху?

– А чего тут такого? Если для хорошего дела надо... Хм... Подумаешь, чего тут такого...

Ушла, слава богу. А в больной голове так и осталось звучать неприятным рефреном: «Чего тут такого, подумаешь...»

Легла в постель, устроилась нелепым зародышем под одеялом, решила, уснет сейчас как убитая. Нет, как бы не так... Все крутилась внутри досада от разговора, вырастая в большое недовольство собой, в до конца неосознанное раздражение. И билась, билась внутри жилка дурного послевкусия – что-то она не то сделала, не туда употребила свою откровенность. Да и саму откровенность стало жаль, будто она была живой энергией, ощутимой, обидчивой. Вот, обиделась, и болит, и мается...

Нет, надо вылезать из-под одеяла, чем-нибудь полезным да рукотворным заняться. Когда что-то руками делаешь, всегда плохие мысли из головы отступают. Тем более и озноб уже куда-то пропал... Может, ковер в гостиной пропылесосить?

Гудение пылесоса и впрямь отвлекло, и организм расшевелился потихоньку привычным занятием. Сменив насадку, принялась водить ею по корешкам книг, стоящих плотными рядами на полках стеллажа. Но вдруг повернулась неловко, задела щеткой глиняную хреновину, примостившуюся в подпорках на одной из полок. Ойкнула испуганно, протянула руку, пытаясь удержать... Пальцы скользнули мимо, и хреновина с грохотом слетела-таки на пол, развалившись на несколько частей-осколков. Ох, как жалко! Вроде и непригодная в хозяйстве вещь – блюдо не блюдо, ваза не ваза, обыкновенная расписная глиняная плошка, – а все равно жалко! Они с Владом эту плошку из Самарканда привезли, из первого совместного отпуска...

Почему-то захотелось им тогда именно в Самарканд. Поехали на поезде, и было это в ноябре, кажется... Да, точно, в ноябре. Холодно было, сыро. А в Самарканде – жара! Солнце азиатское щедрое, город древний, незнакомый, интересный. Сразу отправились старый город смотреть – и заблудились в улочках между Регистаном и Афрасиабом. Забрели в какую-то чайхану, заказали лагман, плов... Вежливый официант-узбек им целую лекцию прочел, что и где в городе надо посмотреть, потом расставались как добрые знакомые.

Да, город впечатлил, конечно. Удивительный город. Все, что о нем сказано – зеркало мира, сад души, жемчужина Востока, лик земли, – все правда. Блеск и великолепие монументальности. А какие краски, узоры какие! А восточный базар у мавзолея Биби-Ханым! Идешь по нему, и кажется, что во времена Чингисхана или Тимура попал... Даже старинные ремесла сохранились, сидят в лавочках мастера резьбы по дереву, чеканщики, ювелиры, жестянщики... И все это на фоне одуряющих фруктовых и пряных запахов, арбузных и дынных гор, и не знаешь, куда бросить глаз, и жарко, и шумно, и голова кругом! И вдруг откуда-то снизу, с приступочки базарной лавчонки, нежная гитарная мелодия, а за ней тихая трогательная припевка... Совсем не восточная, до боли пронзительная:

Губы окаянныя, думы потаенныя,

Бестолковая любовь, головка забубенная...

Сидит парнишечка длинноволосый, в белой рубахе и драных джинсах, поет, будто сам себе. Они остановились как вкопанные, даже дышать перестали. А он голову поднял, улыбнулся, подмигнул, и дальше:

Все вы, губы, помнитя,

Все вы, думы, знаетя,

Ох, до чего ж вы мое сердце

Этим огорчаетя...

Как будто специально для них пел. Наверное, именно в этот момент у них одинаково и сдвинулось что-то внутри, обозначилось пониманием. Вот так, среди шумного восточного базара, накрыло счастливым откровением – они самые что ни на есть настоящие муж и жена, а не просто друг другу поводыри в жизненной испуганной неустроенности... Муж и жена – в общей постели, в общей любви, в горе и в радости, до конца дней своих. Дослушали песню, молча пошли дальше, держась за руки и неся в себе одно на двоих счастливое хрупкое знание. Кое-как донесли его до гостиничного номера... Так вот и получилось нечаянно – оставшиеся дни в Самарканде обернулись днями медовыми, уплыли круговертью жарких ночных страстей, утренней беззаботной неги и долгих дневных прогулок рука об руку... Правда, о любви они тогда так и не заговорили. А чего было говорить – и без того все понятно было. А может, и зря не заговорили, не обозначились красивыми словами. Может, и повторяли бы их по сей день, и попривыкли бы к ним, и веяло бы от них тем самым свалившимся вдруг самаркандским откровением...

А хреновину эту они уже в последний день купили. И так старательно, помнится, ее в чемодан упаковывали, берегли, как символ счастливой поездки... Нет, красивая была штука, конечно. Немного кривенько сработанная, с тем самым обаятельно аляповатым орнаментом – синяя роспись по теплому охряному полю, – она так хорошо вписалась в скромный интерьер гостиной, стояла себе среди книг долгие годы... И вот нате, разбилась. Может, как-то склеить можно?