Не могу без тебя - Татьяна Успенская-Ошанина Страница 37

А сначала, после их первой встречи, подряд четыре месяца, длился праздник: Марья каждую субботу ездила к Алёнке с Иваном. Обсуждали Солженицына, Дьякова, Конквиста… Гуляли втроём в парке. Как-то Иван сводил их в гости к товарищу, который обрушил на них Окуджаву и Галича. Пару раз побывали на «Таганке». Когда Иван уезжал в свои заграничные командировки или когда уходил к отцу, что происходило всё чаще и чаще, Алёнка являлась к Марье. Пилила из Тушино в Черёмушки, не заботясь о потерянном времени. Привозила сумки с продуктами, подарки, якобы от Ивана. Марья пробовала сопротивляться, Алёнка не слышала её. Забиралась с ногами на тахту, обкладывалась пушистыми клубками шерсти, мелькала спицами, вывязывая Ивану пуловер или носки, и доверчиво выдавала Марье информацию о делах Ивана — сногсшибательном успехе первой книги, новых договорах, новых замыслах, размышления о собственной работе. Из этих размышлений получалось, что та психология, которую она вынуждена давать студентам, — далёкая от жизни схема и подчинена политике. Тоталитарному государству не нужен человек, чувствующий и думающий, со своей индивидуальностью, а нужен винт, болт.

У Алёнки тоже золотистые веснушки на щеках и носу, как у неё, Марьи. А брови не похожи, изломом, домиком. Марья понимает брата — от одних этих бровей можно голову потерять!

Часто рассказывает Алёнка о деде. Как выгнали его из университета, никуда на работу не брали. Пришлось пойти преподавать в школу. Теперь от учеников, окончивших двадцать лет назад, отбоя нет. Идут советоваться, а то и просто посмотреть на деда, набраться сил. Девчонки влюблялись. Две даже замуж из-за него не вышли! Дед восходил на Тянь-Шань, лазал по скалам. А однажды сорвался, повис над пропастью. Всё зависело от прочности каната: подведёт — не подведёт. И хорошо ли закрепил: выдержит — не выдержит. «Дед всё проверил жизнью и смертью, — как-то сказала Алёнка. — Прошёл войну. Одна заповедь: „Главное — не предать!“».

Колечка назвал отца предателем, когда сняли с экрана фильм о Кирилле и отлучили Колечку от кино.

А ведь именно в это время Хрущёв возвращал ни в чём не виноватых людей из ссылки, разрешил напечатать «Случай на станции Кречетовка», «Один день Ивана Денисовича». Почему же отец сказал: «Не высовывайся, Коля, сейчас»?! Слова, оказывается, прижились в Марье, болят, как сердце или печень.

В тот день, когда Колечка назвал его предателем, отец исчез на весь вечер, а мама в тот вечер напилась с Колечкой.

Мама погибла.

Колечка спился — в газетном киоске зубную пасту с конвертами и передовой прессой продаёт. Иван говорил, руки трясутся, голова трясётся.

«Не высовывайся» — удобный совет. Не совет — приговор.

Колечку предали Меркурий Слепота и отец — однокашники, друзья детства и юности. Меркурий попал в число приближённых Хрущёва и стал полновластным хозяином в кинематографе. Не мог он пропустить Колечкин фильм, который затмил бы все его самые знаменитые ленты. Отец же побоялся испортить отношения с всемогущим Слепотой и оказаться не удел.

А мама могла помочь Колечке? Воздействовать на Меркурия? Допустим, она говорила с Меркурием, но он отказался помочь. Допустим, не обращалась. Почему не обращалась? Не догадалась или поняла, что бесполезно? Не могла мама не побороться за «Жестокую сказку»!

Могла. Как могла верить в Сталина.

Ничего не понять. Сама же учила: «Не пиши, если не видишь каждую крапинку на лице героя, не слышишь каждую мысль героя, спрятанную даже от него самого, не понимаешь ситуации». Как же можно было, если способен зорко видеть и анализировать, не видеть исчезновения миллионов лучших людей, портретов, наводнивших газеты, площади и кабинеты? Как же можно было верить в партию, которая уничтожала невинных, которая чёрное делала белым, больное — здоровым, правду — ложью? Как же мама, умная, талантливая, честная мама могла верить вопреки здравому смыслу?. Почему разрешила прозвучать в своём доме — «Не высовывайся!»?! Ведь тогда-то она уже прочитала и Солженицына, и Конквиста? И как же она могла покончить с собой из-за человека, который был легкомыслен и неумён, который предал её, женившись на восемнадцатилетней?!

Марья трёт виски, но настойчивый стук, вызывающий боль, не прекращается.

Колечка. Фильм. Меркурий. Всеядный отец. Мамины ноги в капроновых чулках выскальзывают из рук.

Нет, конечно, не только личная драма. Мамина гибель связана с её временем. Для одних это было время надежд. Для других — покаяния. Для третьих — расплаты за наивную детскую веру.

А отцу наверняка даже в голову не приходило, что он предатель. Просто не помог: не посмел пойти против Слепоты. Испугался: Слепота не даст ему сниматься. Страх — предательство или нет?

Всегда Алёнка своими разговорами разбередит её, заставит копаться в себе, в прошлом, в происходящем сегодня. И обязательно пристанет, чтобы и Марья про свои дела рассказала.

А что — рассказать? И зачем? Не Алёнка же распутает их семейную паутину, доберётся до тайны отношений родителей и странной их дружбы с Меркурием?!

Как не очутится Алёнка и в её прошлом, в котором тишина — обманная, в котором, кажется, сейчас все бабы-яги и драконы из сказок разом влетят в окна и двери и станут их с Ваней на части рвать и огнём жечь.

А им — по четыре года, а родители снова — в гостях. Стукнула дверь, шаги грохочут, ближе, сотрясается весь дом. Марья не знает, это лифт так работает, это его дверца стукнула. Натягивает на голову одеяло, всё равно слышит шаги. Засовывает голову под подушку. Потная, уже задыхается. Пытается вылезти, подушка не пускает, давит на неё. Это не подушка, это навалился дракон. Марья кричит, а крика нет. Руками и ногами отбивается, а руки и ноги вязнут в одеяле. Последним усилием рванулась, вместе с подушкой очутилась на полу. Свобода. И страх. Она сидит на холодном полу и кричит. Но родители не идут, она кричит зря. «Маша, я боюсь, иди ко мне!» — спасением приходит к ней голос брата. Перебегает комнату, забирается к нему под одеяло. Они лежат, обнявшись, слушают звуки вместе. Снова взрыв, рёв, скрежет, они не дышат. Когда же придут мама с папой?! Наверное, эти ночи на всю жизнь что-то повредили в ней, если до сих пор она их боится. Увидеть бы Алёнке жалкого сизоносого Колечку, выпрашивающего пятёрку, и отца, спешащего вырезать из центральной газеты очерк о себе.

Можно, конечно, рассказать Алёнке про «мёртвые души», о мучениях больных, о слёзных просьбах подать судно, о Галине, щеголяющей каждый день в новых нарядах. Да расстроится Алёнка из-за того, что у неё, Марьи, ноги стали опухать и болеть: нельзя на любимых людей вешать свои проблемы.

Можно, конечно, похвастаться, как восстала против Галины.

Прозрение началось с Немировской.

Немировская — рыхлая, малоподвижная старуха. Как привезли её на высокой каталке в палату, уложили с диагнозом острого холецистита, так и лежит с тех пор, кажется, в той же позе. Не так уж и слаба была поначалу, другие в её состоянии и до туалета дойти могут, ей же даже в голову, наверное, такое не приходило. А глаза живут, широко раскрытые, голубые.