Великая княгиня Рязанская - Ирина Красногорская Страница 37

– Мне бы так! – вырвалось вдруг у Анны, вроде даже против её воли, и она испуганно замолчала.

– А ты попробуй, – улыбнулась матушка Ксения, – у меня не вышло.

– А это не грех – ведь не по канону? – оробела Анна.

– Так ведь не икону писать будешь.

– О чём это вы тут шепчетесь без меня? – лукаво спросила вошедшая Мария Ярославна. – И трапезовать не пригласили. Едва вас отыскала. Ты уж извини, сестрица, нашу сумасбродку – не сумела тебя принять как следует.

– Нет, Анна ни при чём. Это мне захотелось в девичьей детство своё вспомнить, – сказала матушка Ксения, расцеловавшись с хозяйкой. – Я Анне Зою Палеолог показала…

– Ну-ка, ну-ка! – с повышенным любопытством воскликнула Мария Ярославна, но Анне показалось, что образ прекрасной иноземки она уже видела. – Это Зоя, или Софья Фоминична Палеолог, племянница византийского императора Иоанна, за которым твоя тётка-тёзка была замужем, – пояснила Мария Ярославна Анне и взяла образ. – Красавица! Царевна. И по матери рода великого… – она запнулась, забыла чужие слова.

– Великого диксуса феррарийского Италийской страны, – подсказала матушка Ксения.

– Вот бы такую – начала Мария Ярославна мечтательно и осеклась, – такую – с тебя, Анычка, написать!

Но та поняла, что мать пожелала иного: «Вот такую бы жену Ивану», но не решилась об этом сказать. И ещё Анна подумала, как несправедливо быстро и легко уходит вслед за Марьей и память о ней. Неужели добро забывается быстрее, чем зло? Ещё и полгода не прошло после её смерти, а две близкие ей женщины уже думают о невесте для Ивана. И вдруг чувство неприязни – не к ним, а к незнакомой красавице в красном – поднялось в Анне, и она сказала презрительно:

– Как можно царевне быть такой толстухой!

– Откуда ты это знаешь? – изумилась матушка Ксения. – На образе этого не видно, однако Зоя и впрямь тучная, послы говорят…

– Красивая женщина должна быть толстой, – заявила Мария Ярославна и повела пышными плечами, – у толстых женщин морщин и после сорока нет, а худышкам ледащим в эти годы не только толстинки подкладывать под сарафан приходится, но и морщины замазывать. – Она засмеялась и коснулась своей щеки, на которой, несмотря на полноту, белил и румян было в избытке – московские женщины любили краситься и не знали меры, а княгини им в этом не уступали.

Разговор на этом иссяк, и матушка Ксения первая догадалась, как из него выбраться, – попросила показать крестника.

Раскрутили пёстрые свивальники, размотали красные пелёнки. Они оказались внутри мокрыми, и Мария Ярославна принялась отчитывать нянюшек. А матушка Ксения, не дожидаясь, когда их заменят сухими, низко склонилась над младенцем, с наслаждением вдохнула его запах и поцеловала в сморщенную влажную пяточку.

У Анны немного отлегло от сердца.

6

Первым, кто разделил с Анной её горе, стал суженый. Оказалось, он тоже любил Марью и знал не только по общим детским трапезам. И то, что он вспоминал о ней, было неизвестно Анне. Вспоминал, как водили дядьки-мамки старших княжеских детей в лес, и Марье везло на боровики. Но, увидев гриб, она не спешила упрятать его в лукошко, а кричала на весь лес: «Идите сюда – я гриб нашла! А вон – ещё, ещё!» Однажды на лесной поляне попался ей на глаза какой-то странный шар на палке – тут же поведала о находке, и все бросились к ней стремглав.

– Я боялся, что кто-нибудь из княжичей прежде меня ухватит диковинку, и с разбегу пнул её, – рассказывал Василий. – «Падайте, падайте! Осы!» – кричали бегущие за нами дядьки, мамки. Мы упали, но волдырей не миновали. У меня губу так разнесло, что до носа доставала, у Бориса шишка на лбу была с яйцо, у Андрея Большого глаз заплыл. Всем досталось. Марье – больше всех, но одна она не хныкала и не причитала и меня не корила.

– Что-то я не помню такого случая, – ревниво удивилась Анна.

– Да где тебе помнить, Лисонька, тебя да Андрея Меньшого из-за малолетства вашего мы с собой не брали.

– А ещё был случай, – засмеялся Василий, – повис я на заборе. Хотел улизнуть с подворья на Пожар. Марья помогла слезть и штаны починила, да так искусно, никто и не заметил, что порваны были, и про забор никому не сказала.

– А я ничего не могу вспомнить путного, – огорчилась Анна, – наверное, это потому, что вся моя жизнь была связана с нею.

– Вот-вот! Мне Иван тоже говорил. Он ведь меня к себе призывал, чтобы вспомнить Марью. О делах мы не говорили, да и нет их у нас общих.

– А матынька его женить уже собирается, – Анна рассказала о Зое Палеолог и её замечательном образе.

– А ты напиши Марью, – предложил Василий, – или я велю кому-нибудь из солотчинских иконников её написать – дивные там умельцы. Беда только, Марью едва ли видели. Так что ты пиши.

Великий князь рязанский Василий Иванович с малолетства пристрастился к охоте. Она поощрялась в семействе Василия Тёмного. Он считал, что охота лучше всяких воинских учений воспитывает силу, отвагу, ловкость. Такими качествами с детства его тёзка-рязанец превосходил младших московских княжичей и в поле и на ловле, вызывая у них зависть и ревность, а предусмотрительного Ивана заставлял задумываться – к добру ли это в будущем приведёт? Конечно, сила, ловкость и смелость зятю и сподвижнику не помешали бы, но не был уверен Иван, что Василий по своей воле станет под его знамёна.

Перебравшись в Переяславль и получив долгожданную свободу, Василий не захотел принимать участие в походах москвичей и занялся охотой. Отчаянная его храбрость изумляла приближённых, порождала легенды, которые доходили до Анны и тревожили её. Она места себе не находила во время длительных отлучек князя. Всякий раз мысленно готовилась его хоронить. Мнилось ей, что Василия разодрал медведь-шатун, затоптал разъяренный зубр, перегрызла горло стремительная коварная рысь. Не раз, чтобы себе спокойнее было, пыталась Анна разделить опасные походы мужа, но тот упорно отклонял её просьбы: считая, что негоже красивой юной женщине, да ещё великой княгине, рыскать по полям и лесным чащобам с грубыми мужиками и с гончими псами.

И всё-таки Анне удалось уговорить мужа взять её на далекую и, казалось ей, особенно опасную охоту. Она не знала, что за звери водятся в том, самом южном краю Рязанского княжества, но не исключала встречи и с неуловимым, мало кем виданным единорогом – зверем таинственным, а потому особенно страшным. Изображения единорога часто встречались на прялках и пряничных досках, но похвалиться, что поймал его или хотя бы видел сам, не мог ни один Анне знакомый охотник.

Василий говорил, что единороги давным-давно вымерли, на медведя или зубра жену вести не собирался, но сам проследил за её охотничьими сборами, за её снаряжением. Заставил при нём пострелять из лука, нашёл, что у жены твёрдая рука и верный глаз, однако похвалил не её, а покойную мамку – за науку.

Ехали же они во владения двоюродного деда Василия – Григория Ивановича. «Дядюшка», как называл его Василий, был человеком в княжестве уважаемым и влиятельным. Отец Василия не принимал важных решений, не посоветовавшись с ним, о чём не забывал упомянуть даже в документах: «Се яз, князь великий Иван Фёдорович, поговорив с дядею с Григорьем с Ивановичем, пожаловал…»