Касание - Галина Шергова Страница 37

— Все-таки надо полистать, — сказал Ромка.

Он будто извинялся передо мною, что вот так же легко не отбрасывает предложение Тарского.

Наконец мы уехали.

Мы сидели в открытом кафе, разбитом, как походный лагерь, прямо на асфальте под брезентовым навесом, и пили пиво. Дождь до города не добрел, жара стояла невыносимая. Муть так и не выветрилась у меня из души — встреча с Ромкой не помогала. Может быть, дело в сценарии, который не вытанцовывался в главных кусках, а может, из-за Талы. С ней в общем-то, все шло как надо, и я понимал, что лучшей женщины мне не найти. Все я понимал. Но радости в этом не было и волнений не было.

Я хотел рассказать Ромке о том, что увидел концовку фильма — про туманную эстакаду. Когда мне удается вдруг придумать искомый эпизод, внутри у меня начинает плескаться от радости, и я вспоминаю Пушкина, который кричал, закончив «Годунова»: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Но сегодняшняя концовка почему-то ликования не порождала. Вероятно, оттого, что я так и не знал, о чем и как будут говорить мои герои, шествующие по туману над землей. И все-таки я хотел рассказать Ромке. Я очень верю его вкусу и его нелицеприятным оценкам.

Но в этот момент под навес вступило существо в розовом сарафане. Из-под сарафана выкатывались два золотых полушария коленок. «Похожих на макушки дынь-колхозниц», — подумал я. На макушке же самого существа темные волосы были стянуты жгутом и оттуда распадались, как нефтяной фонтан, как изобилие лепестков черной хризантемы, как… Ромка, наверное, знал — «как». Он тут же «сделал стойку». Существо обвело столики синим, обрамленным тушью взглядом.

— Я здесь, Инезилья, я здесь, как ты видишь, под окном, — позвал Ромка.

— И в то время, как ты изнемогаешь от жары, одета Севилья и мраком, — прибавил я.

— А одновременно и сном, — заключил Ромка.

Это тоже было нашей игрой. Общаться стихотворными строчками, перемежая их «презренной прозой». Особенно мы любили так играть в присутствии женщин. Они находили это очень остроумным и непонятным. А если женщина начинает тебя понимать, конец твоему величию. Женщины никогда не принимали участия в этой нашей игре, не могли соответствовать. Никто, кроме Талы, разумеется. Она играла в строчки — о! — еще нужно было ей соответствовать. Все она делала здорово. Все она понимала как надо. Наверное, я сам чего-то не понимал, раз не было радости и волнений не было.

— Глупости какие! — фыркнуло существо. — Инезилья. Ничего общего с нею не имею. Абстракт какой-то.

— Что-о? — протянул Ромка.

— Она имела в виду абсурд. Не волнуйся, — сказал я.

Существо село за соседний столик вполоборота к нам и заказало мороженое. Нефтяная скважина у нее на голове бурно фонтанировала под лезвием света, проткнувшем дыру в брезентовом навесе.

Однако Ромка уже, казалось, не видел нефтяного фонтана, черной хризантемы. Он отвернулся и говорил только со мной, так, чтобы девушка не слышала.

— Жизнь летит, как поток сознания, милый Вассо. Она увертлива и несправедлива. Вчера везу в какой-то дурацкий главк гарантийное письмо. А мимо проходит Светлана и излучает. Ты понимаешь, это недиалектическое противоречие: по земле ходит излучающая женщина, а я везу гарантийное письмо.

— А Инезилья — ваша знакомая или, может, скажете — двоюродная кузина? — спросило существо. Ромка знал, что делал. Когда, обратив на какую-нибудь девушку внимание, он тут же демонстрировал, что забыл о ее существовании, она сама возобновляла разговор. И все получалось так, будто он принял знакомство из вежливости.

— Что вы, Инезилья — это ваше воплощение в той, иной жизни… Бедняжка, с вами обычно знакомятся пошляки, уверяющие, что вы похожи на двоюродных сестер! Вы окружены подонками, дитя мое! — Ромка поднял глаза к небу и вздохнул.

— Ваш миманс тут ни при чем, — она отвернулась.

— Она имеет в виду мимику, не волнуйся, — сказал я.

И тогда Ромка, отогнувшись от нашего столика, взял ее за локоть и доверительно сказал:

— Вы великолепны. Более того, гениальны. Вы великий языкотворец, Хлебников и Крученых — мальчишки рядом с вами. Я нынче должен быть уверен…

— Что в случае нарушения трудовой дисциплины с вами днем увижусь я, — это уже я закончил. — Я имею в виду моего друга, конечно.

Несчастное неискушенное существо! Она не понимала — то ли мы ей льстили, то ли говорили непристойности. Она молча доела мороженое, расплатилась, намазала губы, а потом что-то написала на бумажной салфетке той же серебристо-розовой губной помадой. Проходя мимо нашего столика, она положила бумажку перед Ромкой. Там стоял номер телефона и имя: «Люка». У входа Люка обернулась, рассыпав брызги со своего черного фонтана, и сказала без улыбки:

— Я сегодня в вечернюю работаю, до девяти.

Я почувствовал облегчение оттого, что Люка наконец испарилась. Нужно обладать Ромкиной неиссякаемой энергией, чтобы заводить то и дело эти знакомства.

Мне хотелось побыть с Ромкой вдвоем, поговорить о сценарии.

— А ты зря отбрыкнулся от передач, — сказал Ромка. — В идее есть нечто. Тут можно повертеть земной шарик так и сяк, поразмышлять о том, что его занимает.

Я изобразил на лице терпеливую покорность: вот, мол, готов слушать, хотя ты отлично знаешь, что распространяешься попусту. Но Ромка — о, как он умел это делать! — точно и не видел моей полинявшей от великодушия физиономии. Он как будто даже почувствовал поощрение и стал развивать мысль о том, что необходимо говорить о духовной жизни сегодняшнего общества, пытаясь понять, какие нравственные и рациональные проблемы дают ему точную временную характеристику, какие страсти духа прошлых веков сохранились, какие прошли через трансформации, обретя новые векторы, что неведомое появилось в этой сфере чувственного существования.

— Возьми страсть познания, — Ромка сам себя разогревал в безответной полемике со мной. — У этой страсти тысяча веков биографии, но сегодня она почти тотальна. А проблема технической гегемонии? Искусство и технократия? Знание — Бог и знание — дьявол? Тут же сотни чисто сегодняшних вопросов.

Ромка завелся, с ним такое часто случается, если он чем-то загорался.

— Вот, — он выхватил у меня книжку Раздорского и начал листать, — вот имеется очерк о Станиславе Леме. Это, конечно, не все, так сказать, сюжетный каркас, на него можно вешать и вешать разные разности. Но Лем как раз та фигура, которая дает выход на разговор о познании, предвидении, интеллектуальных устремлениях человечества…

— Гадюка. Мелкий предатель, — констатировал я.

Ромка замер. Только тут он понял, что, запалившись, выдал себя. Оказывается, он и книжку читал, и, значит, с Тарским уже все обсудил. И разыгрывал водевиль простодушного неведения в кабинете Пал Палыча.

— Подлец. Лазутчик. Комедиант.

— Ну прочти хоть, — жалким дискантом попросил Ромка, и я захохотал: