Невеста Субботы - Екатерина Коути Страница 37

Что-то между нами вдруг натягивается — и лопается со звоном.

— Воля ваша, мамзель. — Роза встает с кресла и низко кланяется мне, свой ученице! — Как прикажете, так и оно будет.

Притаившись за деревянной колонной, я наблюдаю, как она подходит к работорговцу и, хлопая себя по бедрам, добродушно тараторит по-английски:

— Мисса Флора передает массе, что погорячилась и прощенья просит. Уж такая наша мисса буйная головушка, вся в бабушку! — Губы растянуты в угодливой улыбке, насколько позволяет шрам. — Вы уж не откажите, масса, откушайте у нас. А коль массе угодно, так старая Роза приготовит джулеп. С мятой, с бурбончиком! В погребе у нас кусок льда имеется, на пароходе с Севера привезли! Вмиг масса все обиды позабудет, уж не будет сердиться на нашу молодую миссу.

А я стремглав бегу в дом, скользя по паркету, и распахиваю дверь в папину спальню. Сюда меня пускают редко, хотя я обожаю разглядывать охотничьи ружья на стенах и две перекрещенные сабли над камином. Если папа приподнимает меня, то с ужасом и восторгом я провожу пальцем по острию. Сталь затупилась, ведь сабли эти отнял у английских офицеров еще мой прадед в 1815 году! [39]Но сейчас мне не до сабель. В прошлый раз папа забыл дома свой кисет. Хороший кисет, памятный. Осенью, когда забивали свиней, я попросила Лизон выдубить для меня свиной пузырь, который затем был помещен в шелковый чехол. Получился настоящий кисет, не хуже тех, что продают в Новом Орлеане. Папа остался весьма доволен подарком и набивал его своим любимым табаком марки «perique».

Кисет лежит на столике для умывания, между несессером и флаконом «Овощной амброзии Ринга», которой папа тщательно промывает свои густые черные волосы. О, счастье — кисет полон табака! Торопливо сую его в карман, не забывая про спички, и мчусь в детскую, к плетеному сундучку с одеждой. Шелка и кисея летят по сторонам, пока я добираюсь до самого дна, где припрятана разная снедь — фляжка с ромом, мешочки с травами, коренья Джона-завоевателя, жестяные бонбоньерки. Набиваю карманы, а глаза мечутся по комнате, высматривая, что бы еще взять. Кукурузную муку? Да, под кроватью стоит кубышка, всегда полная до краев. Свечи? Вывинчиваю их из чугунных спиралей, что служат нам подсвечниками.

Что-нибудь еще? Знать бы наверняка!

Ритуал придется проводить вслепую и наугад, ведь няня никогда не вызывала его в моем присутствии. Говорила, что опасно с ним связываться, но при этом добавляла, что из всех помощников он самый верный, никогда не бросит в беде. А мне только того и надо — чтобы нашелся хоть кто-нибудь, кто меня не подведет.

Нагруженная припасами, я не могу двигаться с прежней прытью, но довольно споро выхожу из дома через заднее крыльцо. Норы уже нет — то ли отплакала свое, то ли бабушка погнала ее работать. Придерживая полные карманы, я бегу прочь из дома. Негритенок, что несет караул у ворот, чуть не давится орехами, когда я налетаю на него и сама толкаю скрипучее дерево, а потом припускаю по дороге в сторону усадьбы Мерсье.

Так, по крайней мере, у меня будет алиби.

На самом деле мне нужен не «Малый Тюильри», а перекресток дорог. Оглядываюсь — ни одной живой души. Мало кто отважится путешествовать в полуденный зной. Дорожная пыль обжигает ноги, как белая зола. Такой жар исходит от земли, что, когда я опускаюсь на колени, у меня пощипывает лицо, а в носу становится сухо, как в пустыне. Ничего, потерплю, если для дела.

Желтоватые крупицы едва заметны на раскаленной добела земле, но я продолжаю сыпать муку, щепоть за щепотью. Рисую старательно, на совесть. Вот алтарь, на нем — крест, исчерченный множеством мелких крестовин. По обе стороны перекладин — по гробу. Пусть солнце припекает мне макушку, но рука у меня не дрогнет. В рисовании я поднаторела за столько-то лет. Даже Роза, придирчивая по части ритуалов, вынуждена признать, что веве [40]у меня получаются даже лучше, чем ее собственные. Линии безупречно прямые, проработка деталей безупречная, ни одной мелочи не упущено. К такому веве духи слетятся, как осы на патоку. А ведь для того и нужен рисунок, чтобы вызвать Их, дать им понять, что здесь Их ждут с распростертыми объятиями. Веве — как свеча на окне, указующая путь заблудшему страннику.

У каждого из Них веве свой. Тот, над которым я тружусь сейчас, Роза тоже мне показывала. Даже позволила самой его начертить, но сразу размазывала по полу муку — как бы чего не вышло. Вздрогнув, я оглядываюсь по сторонам. Уж не подует ли бриз с реки и не разнесет ли по дороге мое творение? Нет, ни ветерка. Реку разморило на солнышке, буровато-зеленая вода застоялась в берегах.

Узоры смутно желтеют на дороге, крест и два гроба. Полюбоваться своей работой мне недостает времени — я тащу на перекресток трухлявую корягу. В трещины, из которых струйками растекаются муравья, я прилаживаю свечи. Самодельный алтарь обсыпаю кофе и табаком, взбрызгиваю ромом. Новые запахи кружат мне голову — пережженный кофе, фруктовые ноты и перчинка в табаке, а поверх этого плывет алкогольное марево, погружая меня в сладкую пьяную одурь.

Снова зарываюсь коленями в мягкий пепел дороги, зажмуриваюсь, как всегда, когда страшно, и называю его по имени. И готовлюсь ждать. А заодно, если начистоту, готовлюсь разочароваться. Меня давно гложет червячок сомнения. Африканской крови во мне кот наплакал, а вот белой, европейской, не в пример больше. Чем старше я становлюсь, тем сильнее ее зов. Который год белая кровь нашептывает мне, что не следует верить в нянькины байки, ведь в реальности…

Но приходит он быстро.

Недаром же его именуют Святым Экспедитом. «Лучше сегодня, чем завтра» — вот его девиз. И призвать его так легко! Легче всего на свете.

Миг назад тень испуганно жалась к моим ногам, но вот она вытягивается, скользит по веве, приобретает совсем иные очертания. Я вздрагиваю, но тень уже не повинуется моим движениям. Теперь она принадлежит тому, кто стоит за моей спиной — высокому мужчине в цилиндре. Отставленной в сторону левой рукой он опирается на трость, а его правую руку я не вижу.

Оцепенев от страха, я застываю, как сурок, над которым кружит ястреб, понимая, что бежать мне некуда. От него никуда не убежишь. Лишь чуть-чуть скашиваю глаза, когда моего плеча касаются его пальцы — белые кости без клочка плоти, пальцы скелета, пальцы Смерти…

— Так вот каким ты меня видишь, Флоранс Фариваль, — смеется он.

Смех у него низкий, грудной, а голос хриплый и немного гнусавый.

— Не рыцарем на бледном коне и не дамой с окровавленными губами, как принято в нынешний век, а негром, от которого несет перегаром и потом, одноруким рабом-убийцей, могильщиком, без чьего спросу никто не смеет отойти в мир иной. Ты видишь меня Бароном Субботой — le Baron Samedi!

— И ты пришел на мой зов?