Осень на краю - Елена Арсеньева Страница 37

Саша и без Вознесенского знала наизусть эти стихи, и сейчасгубы ее шевелились в лад произносимым им словам, но ни мысли, ни сердце в томне участвовали – потому что думала она о другом: о том, что ничего неизменилось в ее мыслях и сердце, что по-прежнему владеет ею пагубная мечта обэтом мужчине, недоступном мужчине с невероятными черными глазами и темно-русымиволосами, зачесанными с высокого белого лба, и губы его, произносившиерифмованные строки, были искушением и мучением – потому что никогда, никогда,никогда…

Он сам сказал ей так!

Да, так и сказал однажды на лестничной площадке… Потом онарыдала до одури, валяясь на затоптанных ступенях…

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

Несмотря на дождливую даль.

Это – ясная, твердая, верная сталь,

И нужна ли ей наша печаль?

Эта жалость – ее заглушает пожар,

Гром орудий и топот коней.

Грусть – ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей…

Вознесенский склонил голову, Саша уже подняла руку, чтобыотереть слезы, сестры и врачи уже занесли ладони для аплодисментов, как вдруг…

– Да что ты тут корчишь из себя? Крыса тыловая! Ишь, рожунажрал! Все вы горазды языками молотить, а когда придется кровь проливать, тактебя, что ль, в рясе твоей, пошлют на пулеметы? Нет, нас – со свиным рылом, влаптях-онучах! Да пошел бы ты отсюда! Молодку лучше приведите в юбках-перьях,пускай молодка ногами сучит, а не ферт поганый!

И, словно этих слов еще было мало, Егоров схватил миску,стоявшую на тумбочке, и принялся колотить в нее ложкой.

Кто-то из раненых захохотал. Кто-то попытался осадитьразбушевавшегося наглеца. Кто-то заорал дурным голосом:

– Давай юбки-перья! А ентово вон, в окопы! Вшей кормить!

Вознесенский повернулся и быстро вышел из палаты.

У Саши застучало в висках.

– Молчать! – ужасным голосом, надувая на шее жилы, завопилдежурный врач. – Молчать!

– Сам заткнись нашей затиркой вонючей, – последовалспокойный ответ начитанного Получайло, и дежурный врач умолк, словно емуперерезали горло.

– Ага, схватило кота поперек живота, – выкрикнул еще кто-то,заглушая даже грохот, поднятый Егоровым, который все колотил и колотилостервенело по своей миске.

– Пожалуйста! – тонким голосом вскричала Тамара Салтыкова. –Голубчики! Не надо, тише!

Таня Шатилова никого не успокаивала – стояла, прислонившиськ притолоке, с каменным выражением лица. То ли не желала вмешиваться, то лисчитала, что раненые ведут себя совершенно правильно, то ли… то ли давно ужепоняла то, что только сейчас, сию минуту стало вдруг понятно Саше.

Бессмысленно! Все бессмысленно! Нам никогда не успокоить их. С невыразимой, пугающей ясностью это дошло до Саши.

Мы в данном случае были вовсе не три палатные сестрички,пара санитаров и дежурный врач, вконец растерявшиеся и испуганные. Мы – этобыли все те, к кому от рождения принадлежала Саша: Русановы, Понизовские,Шатиловы, Салтыковы, Аверьяновы, Аксаковы, Вельяминовы, Рукавишниковы,Смольниковы… да множество, множество семей, имен которых сейчас Саша ивспомнить не могла от волнения. Ну а они … Чуть ли не впервые в жизни увиделаона озверелую толпу там, где привыкла встречать добродушие, чуть ли не впервыене смогла различить отдельных лиц в темной, колышущейся массе. И содрогнуласьперед грядущим ужасом, который вдруг приоткрылся ей. Словно ребенок, который,заглянув в щелку и увидев за ней нечто черное и страшное, поспешно прикрываетдверку в надежде, что оно не вырвется на волю, и убегает к свету, сиянию, смехурождественской елки, даже не подозревая, что черное, дымное, ядовитое оно ужепоползло в неплотно затворенную дверь, – Саша, подхватив подол, кинулась отстрашных прозрений к тому светлому и невозможно любимому, что воплощалось длянее в имени «Игорь Вознесенский».

Но прежде она подскочила к койке Егорова и, низконаклонившись, шепнула – точно выплюнула – прямо в его изможденное страданием, асейчас искаженное злобой лицо:

– Гадина, гадина, гадина! Молчи, гадина! – И вылетела вон изпалаты.

Коридор был пуст в обе стороны. Саша подбежала к лестнице –на площадке никого. Кубарем скатилась по ступенькам – вот, вот он… Из грудысваленных на большой ларь пальто и пыльников выбирает свой.

– Господин Вознесенский!

Он обернулся – с усталой, покорной, извиняющейся улыбкой,словно сам был во всем виноват. У Саши от этой покорности, от этой тени,затемнившей его высокий лоб и всегда ясный взгляд, зашлось болью сердце так,что она мгновенно забылась:

– Игорь! – Осеклась, опомнилась, добавила испуганно: –Владимирович…

Надо было как можно скорей что-нибудь сказать – пока онсмотрит на нее своим мягким, дружелюбным взглядом… но у нее слова не шли сязыка. Нужно было как можно скорей что-нибудь сказать: о неудачном дне, омассовом психозе, о военном министре Сухомлинове, о каком-нибудь провалившемсянаступлении, известие о котором привело раненых в такое бешенство… а если нетникакого провалившегося наступления, немедленно выдумать его… Ну да, нужно былокак можно скорей что-нибудь сказать… однако из всего множества важных, весомых,убедительных, успокоительных слов Саша нашла только вот эти:

– Вы меня не помните, Игорь Владимирович?

И отшатнулась в испуге, ошарашенная собственной глупостью ибестактностью. Однако он улыбнулся все так же растерянно, как минуту назад, иответил:

– Помню. Вы мне года два назад предложение сделали. А я вамотказал.

* * *

Этот альбом с газетными вырезками начал складываться еще 19августа 1914 года, когда «Энский листок» перепечатал из «Утра России» такуюзаметку:

«Из Парижа сообщают: германский авиатор летал над бульваромСен-Жермен. Публика, не обнаружив никакого беспокойства, полагала, что взрывыбомб были просто взрывами газа. Авиатор сбросил письмо, в котором в вызывающемтоне население извещалось, что германские войска приближаются. В письмепредлагалось сдать Париж неприятелю без боя. Сбросив письмо, аэроплан улетел.Взрывами бомб ранен в руку один коммерсант.

Весь город готовится к защите Парижа. Городские укрепленияделятся на три пояса. В шесть часов вечера городские ворота запирают.