Проклятие королей - Филиппа Грегори Страница 36

Я смотрю на нее и едва узнаю скучающую по дому девочку, которая плакала в моих объятиях в Ладлоу. Она стала женщиной, она стала королевой. И лучше того, она стала воинствующей королевой, великой Королевой Англии.

Вестминстерский дворец, Лондон, осень 1513 года

План войны оказывается оглушительно успешным. Томас Говард присылает королеве окровавленный плащ Иакова IV. Зять короля, его венценосный брат, мертв, по нашей вине принцесса Маргарита стала вдовой, мы сделали ее вдовствующей королевой с ребенком семнадцати месяцев на руках, и Шотландия лежит перед нами, остается только взять.

Катерина исполнена кровожадной радости, я смеюсь, глядя, как она танцует по комнате, распевая воинственную песню по-испански. Я беру ее за руки и умоляю сесть, успокоиться и поберечься; но она дочь своей матери во всем, она требует, чтобы ей прислали голову Иакова Шотландского, пока мы не убеждаем ее, что английский монарх не может быть таким свирепым. Тогда она отправляет окровавленный плащ Иакова и его разорванные знамена Генриху во Францию, чтобы он знал, что она защитила королевство лучше, чем кто-либо из регентов до нее, разбила шотландцев, как никто до нее не разбивал, и Лондон празднует вместе со двором: наша королева – героиня, воинствующая королева, которая может удержать королевство и носить дитя в утробе.

Ночью ей становится дурно. Я сплю в ее постели и слышу, как она стонет, прежде чем боль прорвется сквозь сон и разбудит ее. Я поворачиваюсь и приподнимаюсь на локте, чтобы взглянуть ей в лицо, думая, что ей снится дурной сон и надо ее разбудить. Потом я чувствую босыми ногами, что постель мокрая, вздрагиваю, спрыгиваю с кровати, откидываю покрывало и вижу, что моя рубашка красна, чудовищно запятнана ее водами.

Я бросаюсь к двери, распахиваю ее и кричу, чтобы звали повитух и докторов, а потом возвращаюсь и держу ее за руки, пока она стонет от подступающей боли.

Еще рано, но не слишком рано, возможно, ребенок выживет в этих внезапных скоропостижных страшных схватках. Я держу Катерину за плечи, она наклоняется вперед, потом я губкой протираю ей лицо, когда она откидывается назад и облегченно вздыхает.

Повитухи кричат, чтобы она тужилась, а потом вдруг:

– Стойте! Стойте!

И мы слышим, мы все слышим тихий булькающий плач.

– Мой ребенок? – задумчиво спрашивает королева.

Его поднимают, – он сучит ножками, пуповина еще свисает, – и кладут на ее опавший содрогающийся живот.

– Мальчик, – произносит кто-то в тихом изумлении. – Господи, какое чудо.

Пуповину обрезают, туго пеленают младенца, потом обкладывают Катерину теплыми простынями и дают ей ребенка.

– Мальчик для Англии.

– Мой малыш, – шепчет она, и ее лицо светится радостью и любовью.

Мне кажется, она похожа на изображение Девы Марии, она словно держит благодать Божью в объятиях.

– Маргарет, – шепотом говорит она, – отправьте известие королю…

Ее лицо меняется, ребенок едва заметно шевелится, его спина выгибается, кажется, он давится.

– Что такое? – спрашивает Катерина. – Что с ним?

Кормилица, уже шагнувшая вперед и расшнуровывавшая платье на груди, отступает, словно боится прикоснуться к младенцу, повитуха поднимает глаза от таза с водой и тряпками и кидается к ребенку, говоря:

– Шлепните его по спине! – словно ему нужно снова родиться и сделать первый вдох.

Катерина твердит:

– Возьмите его! Спасите! – и подается вперед, сидя в кровати, чтобы сунуть его повитухе. – Что с ним? Что случилось?

Повитуха накрывает ртом нос и рот младенца, высасывает и сплевывает черную желчь на пол. Что-то не так. Она явно не знает, что делать, никто не знает, что делать. Малыш рыгает, струйка чего-то, похожего на масло, стекает у него изо рта, из носа, даже из закрытых глаз по бледным щекам бегут крохотные темные слезы.

– Мой сын! – кричит Катерина.

Его переворачивают вверх ногами, как утопленника, его шлепают, трясут, кладут на колени кормилице и стучат по спине. Он обмяк, он белый, его пальчики посинели. Ясно, что он умер, и шлепками его к жизни не вернешь.

Катерина падает на кровать и натягивает покрывало на лицо, словно тоже хочет умереть. Я встаю на колени возле кровати и нахожу ее руку. Она слепо вцепляется в меня.

– Маргарет, – произносит она из-под покрывала, словно ей невыносима мысль, что я увижу, как ее губы складываются в эти слова. – Маргарет, напишите королю, что его ребенок умер.

Как только прибираются и уходят повитухи, как только доктора высказали свое мнение, от которого никакого толку, она сама пишет королю и отсылает письмо с гонцами Томаса Уолси. Ей нужно сообщить Генриху, возвращающемуся домой победителю, что, пусть он и доказал свою доблесть, мужскую силу ему доказать нечем. У него нет ребенка.

Мы ждем его возвращения, она принимает ванну, причащается и надевает новое платье. Она пытается улыбаться, я вижу, как она упражняется перед зеркалом, словно забыла, как это делается. Она старается показать, что ее радует его победа, радует его возвращение, что она надеется на будущее.

Генрих не приглядывается, чтобы заметить, что ее радость притворна. Она разыгрывает для него маску восторга, а он едва смотрит в ее сторону, так его переполняют истории о битвах и захвате деревень. Половина двора получила шпоры, можно подумать, он взял Париж и был коронован в Реймсе; но никто не упоминает о том, что Папа не дал ему обещанный титул «Христианнейшего короля Франции». Он так далеко ездил и столько совершил, но почти ничего не добился.

С королевой он мрачен и обижен. Это их третья потеря, и на этот раз он, кажется, больше озадачен, чем горюет. Он не понимает, как это у него, такого молодого, такого красивого, такого любимого, – а в этом году и такого торжествующего, – не рождается каждый год по ребенку, как у короля Плантагенета Эдуарда. По такому счету у него должно бы быть уже четверо детей. Так почему детская пуста?

Мальчик, у которого было все, чего может пожелать принц, юноша, коронованный и обвенчанный в один год, любимый народом, не может понять, как что-то в его жизни может идти настолько неправильно. Я наблюдаю за ним и вижу, как его ставит в тупик разочарование, этот новый и неприятный опыт. Я вижу, как он ищет общества людей, бывших с ним во Франции, чтобы заново пережить свои победы, словно хочет убедить себя в том, что он мужчина, что равных ему нет, он всех превосходит; а потом его взгляд снова и снова возвращается к королеве, словно он не может понять, как она, единственная в мире, может не давать ему то, чего он хочет.

Гринвичский дворец, Лондон, весна 1514 года

Двор ни о чем не может думать, кроме того, как снова отправиться воевать во Францию. Победа Томаса Говарда над шотландцами не забыта – ему возвращают титул герцога Норфолка. Я вижу, как он, прихрамывая, идет к нам, когда королева с дамами однажды ледяным весенним днем прогуливается у реки, как улыбается мне и кланяется Катерине.