Актриса - Екатерина Маркова Страница 36

Алена с откровенным обожанием окинула взглядом синеглазого красавца и теплым, влажным голосом ответила:

— А мы уже, собственно, поговорили.

У Глеба мучительно сжалось сердце. Уже готовый к тому, чтобы согласиться писать музыку, переполненный до краев восторгом и нежностью к этой женщине, он вдруг ужаснулся тому, что должен будет видеть ее ласковый лучистый взгляд, адресованный другому мужчине.

— Ну и как? Согласны? — самоуверенно поинтересовался Сиволапов. — Тогда бегу за шампанским.

— Не стоит спешить. — Алена мгновенно уловила смену настроения Глеба и вопросительно заглянула ему в глаза.

Глеб встал.

— Я должен подумать, Алена Владимировна. Если не возражаете, позвоню дня через три…

Однако его «главная женщина» распорядилась иначе. Вернувшись из театра, Глеб лег в постель и мысленно прокручивал разговор с Аленой. Поворочавшись без сна несколько часов, он вдруг почувствовал знакомую нехватку воздуха в груди. Быстро включив свет, он кинулся к роялю и, прикрыв веки, увидел перед собой милое серьезное лицо Алены с расширенными вдохновением зрачками пристальных глубоких глаз цвета меда, услышал ее обволакивающий глуховатый голос. Вдохнул всей грудью невесть откуда взявшийся острый, свежий, сводящий с ума запах черемухи, и из самой глубины трепещущей души полились страстными всполохами тревожных прозрений звуки основной темы спектакля…

На следующий день утром он перешагнул порог театра, не раздеваясь, в плаще и шляпе, с полей которой скатывались на белоснежную рубашку капли дождя, дождался Алену, спустившуюся по его просьбе в фойе, и, молча откинув крышку рояля, объяснился ей в любви. Когда он закончил играть и наконец поднял глаза, то с благоговением и трепетом увидел вместо ее лица прекрасное зеркало, в которое смотрелась рожденная им музыка…

С того дня прошло три месяца, и Глеб жил, как во сне. Он, до изуверства требовательный к своему творчеству, понимал, что написанная им для спектакля музыка выше планки, им самим установленной…

И вот теперь все. С сегодняшнего дня, когда придут зрители и услышат его музыку, она будет жить отдельно от него.

Глеб очень сожалел, что не смог пойти на спектакль для «пап и мам», но Люсе было необходимо появиться в клинике. Он ждал ее в машине, и перед глазами стояло заплаканное лицо Алены… Глеб достал мобильник и попросил к телефону госпожу Холгейт.

— Алло, тетя Наташа, это снова Глеб. Я практически с улицы. Жду Люсю в машине около клиники. Заехать вряд ли. Вы же знаете, что Люся нигде не бывает, а мне нужно будет сразу отвезти ее домой. Ну скажите в двух словах. — Глеб надолго замолчал, потом переспросил: — Скончалась? Давно? Я понимаю… Тетя Наташа, передайте Джону огромное спасибо за содействие. Нет, ну я же понимаю, что в посольстве у него дел невпроворот и заниматься отпрысками древних дворянских семей, развеянных по миру, — совсем не в его компетенции… Договорились. Я отвезу Люсю и вечером к вам заеду. Кстати, мамин портрет уже окантовали — я привезу. Обнимаю вас, Джону поклон от меня и Люси.

Глеб задумался, снова набрал номер.

— Добрый день, Мила. Это Глеб Сергеев. Спектакль закончился? А как Алена Владимировна? Ну, насчет успеха я и не сомневался. Вечером замена? Да, я постараюсь быть. Счастливо.

Через несколько минут на крыльце клиники появилась закутанная в шаль Люся. Плюхнулась на заднее сиденье и потребовала сигарету.

— Что сказал врач?

Глеб прикурил сигарету, отдал Люсе и чуть приоткрыл окно.

— Взяли все анализы. Окончательный разговор на следующей неделе. Тогда будут решать о дне операции. Обещают вернуть красоту и молодость. — Слова Люси прозвучали грустно и подавленно.

— Тебя нежно целует тетя Наташа. Я к ним вечером заеду.

— Та-ак, и что там с твоей Оболенской? Джону удалось связаться с Мещерскими?

— Все удалось. Но, к сожалению, поздно. Сестра Оболенской Нина Николаевна неделю назад скончалась от сердечного приступа. До этого долго болела и практически все время находилась в больнице… В какой-то особенной больнице типа дома престарелых. Там и умерла.

— Алена уже знает?

— Нет. Хотя, конечно, она знает много. По нашему короткому разговору я вчера понял, что она не сомневается в том, кто убил Оболенскую. Но случилось еще что-то, о чем она мне не сказала. Была в таком состоянии, что еле стояла на ногах.

— Возможно, нашли внука Оболенской, этого Адама? — предположила Люся. — Ты бы поехал прямо в театр, а потом уже к Холгейтам.

— Вообще-то я хотел наоборот. Все разузнать поподробней у Джона, а потом уже…

— Слушай! — перебила его Люся. — Ты должен взять с собой к ним Алену. Зачем этот испорченный телефон? И потом, почему бы ей не познакомиться с нашими родственниками…

Последней из театра ушла одуревшая от слез Женя Трембич. Сколопендра окинула взглядом гардероб и отметила, что на вешалке осталось лишь пальто Алены, которая, против обыкновения, разделась здесь, а не у себя в кабинете. Большие часы над дверью показывали ровно пять. Через час опустевший театр начнет заполняться народом. Долго обсуждался вопрос о возможности замены «Столичной штучки» на «Иванова», но в результате Алена, как всегда, настояла на своем, и было решено играть премьерный спектакль.

Весть о гибели Энекен Прайс была подобна грому средь ясного неба. После положенных замечаний актерам и цехам Малышка попросила собраться всех сотрудников театра. Сколопендра, никогда не покидающая своего поста, заняла место в дверях в зрительный зал, чтобы спиной чувствовать расположенный как раз напротив служебный вход. Она еще утром заметила на осунувшемся, потерянном лице Алены отпечаток бессонной ночи и поняла, что стряслось нечто крайне серьезное, если даже эта железная барышня не сумела обеспечить своему облику всегдашнее олимпийское спокойствие. Впрочем, когда Позднякова сообщала о трагедии, голос ее был ровным, тон уверенным, и только, возможно, от глаз одной Сколопендры не укрылось, что она прячет предательски дрожащие руки.

— Я не верю в то, что это было самоубийство, — подвела итог Алена. — Об этом я сказала вчера следователю. Но… не я одна видела в зрительном зале Энекен, и ее лицо свидетельствовало о каком-то сильном потрясении. Петр Сиволапов приписал это впечатлению, которое произвел на нее идущий на сцене спектакль. Не думаю… Тем более что Нина Евгеньевна, к которой заходила Энекен, говорит, будто она была в нормальном, даже приподнято-хорошем настроении.

Сколопендра вернулась на свое рабочее место и с предельным вниманием следила за всеми, кто уходил из театра. Женю Трембич пришлось уложить на кушетку, и Воробьева с Севкой отпаивали ее валокордином. Катя даже держала наготове ватку, смоченную нашатырем. Все уговаривали Женю взять себя в руки и успокоиться — ведь вечером надо выходить на сцену, но она рыдала, и сквозь всхлипы прорывалась одна и та же фраза:

— Эночка, прости… Если бы не я… Я могла бы… Прости меня, Эночка, я такая дура, я виновата…