Дочь партизана - Луи де Берньер Страница 36

Сейчас кажется, что все подчинялось какой-то роковой неизбежности. Я не взял такси, хотя был в хлам пьян. Я отказался переночевать у Ала, поскольку боялся утренних объяснений с Огромной Булкой, и пожадничал тратиться на такси до Саттона. Глубокая ночь, на дороге мало машин, рассудил я. Короче, поступил как пьяный: недооценил степень опьянения и переоценил свои водительские навыки.

Из Хайгейта в Саттон можно проехать через Арчуэй. Катишь себе по Хайгейт-Хилл, а в конце Джанкшн-роуд сворачиваешь к Кентиш-тауну и Кэмдену. Однако на круговом развороте я подумал: почему бы не заехать к Розе? Конечно, мы должны повидаться. Надо ее обнять и сказать, какая она замечательная. Я даже помню, какие слова заготовил: «Роза, ты просто чудо». На Холлоуэй-роуд я свернул налево к ее дому. Ехать-то было недалеко, но удивительно, как я доехал. Нависнув над рулем, я таращился на дорогу, жмурился и тряс головой, чтоб не заснуть. «Дворники» с визгом терлись о сухое стекло – дождя-то не было. Видимо, я их включил, полагая, что включаю фары. Значит, ехал вообще без огней.

Добравшись на место, я вылез из машины и долго мочился перед каким-то заколоченным домом, а потом не мог управиться с молнией ширинки, закусившей рубашку. Требовались обе руки, но одной я хватался за что ни попадя, дабы не рухнуть. Полагаю, во время дальнейших событий ширинка моя так и была расстегнута. Потом я долго жал кнопку звонка, прежде чем вспомнил, что он не работает. Тогда я стал ломиться в дверь и, не добившись результата, заорал:

– Роза! Это я! Роза!

В доме напротив открылось окно, и сиплый женский голос крикнул: «Заткнись, козел, а? Дай людям поспать!» Я обернулся и, чуть не грохнувшись с крыльца, послал ей жест Харви Смита [47], но сказал что-то интеллигентное, вроде: «Пошла на хер, лярва!»

Потом Роза мне открыла. Она была в белой пижаме с узором из розочек, розовом халате с пушистой оторочкой и под стать ему розовых шлепанцах с пушистыми помпонами.

– Роза!

Я кинулся ее обнять, но промазал и влетел в коридор, так что Розе пришлось отпрянуть. Я удержался на ногах, ухватившись за стену. Потом привалился к дверному косяку Розиной комнаты и одарил Розу взглядом, полным, как я полагал, собачьей преданности. Я был потный и растрепанный, галстук сбился набок. Утром я обнаружил, что он весь в засохших потеках тарамасалаты и хумуса [48].

– Ты пьяный, Крис, – сказала Роза.

– Нет, вовсе не пьяный, – возразил я. – Еще никогда, никогда, никогда я не был таким трезвым.

– Сейчас без четверти два.

– Да ну? – удивился я. – Правда? Без четверти два? Так тебе ж не привыкать.

– К чему?

– Вы же гуляли ночь напролет в этом вашем борделе.

– Я работала в хостес-клубе.

– Ты работала в борделе. – Я вдруг разозлился. – В грязном бардаке. Самом что ни есть грязном. Нет, что ли?

– Ты пьян. Иди домой, Крис. Я ложусь спать.

Я попытался все обратить в шутку – встал на одно колено и умоляюще раскинул руки:

– Возьми меня с собой, уложи рядышком.

– Нет, ты пьяный, – твердо сказала Роза. – Приходи, когда проспишься.

Опять накатила злость. Задним числом легко найти оправдания. Сказались годы жизни с домашним паразитом, который принимает тебя как должное, ничего не давая взамен. Сказалась долгая ненависть к себе, никчемному неудачнику. Вокруг все жили осмысленно и счастливо, а я сумел достичь лишь отчаяния заурядности, прозябающей в пустоте.

– Ступай домой, Крис, – повторила Роза.

И я взорвался. Вся накопившаяся злость, вся обида вдруг выплеснулись наружу. Кроме всего прочего, я назвал ее сукой. Мотался по коридору и бубнил: «Сука. Сучья блядская сука». Потом услышал собственный противный скулеж:

– Почему это мне нельзя лечь с тобой? Почему?

– После того, как назвал меня сукой?

Я пытался поймать ее взгляд, но меня так качало, что задача оказалась непосильной, и я привалился к стене. Дышалось тяжело, уже подступала тошнота. И вот тогда мое скверное «я» полезло в карман и достало желтый конверт, набитый смятыми пятерками и десятками из премиального фонда, собранного за последние месяцы. Я презрительно помахал конвертом перед Розином лицом:

– А если так? А? Меняет дело? Меняет?

Я всучил ей конверт.

– Что это? – недоуменно спросила Роза.

– Пять сотен. Пятьсот бабок. Или это вздорожало наравне с прочим?

Лицо ее помертвело, она надолго уставила взгляд в пол, потом подняла голову и еле слышно сказала:

– Я думала, ты очень хороший.

Глаза ее увлажнились, две слезинки скатились по щекам.

Я опомнился, злость моя внезапно испарилась. Облаком поглотила невероятная усталость. Сдавило грудь, перехватило горло. Я шагнул к двери, поймал равновесие и шатко спустился с крыльца.

Я куда-то поехал, надеясь добраться домой, но вскоре понял, что даже не представляю, где нахожусь. Накатила жуткая тошнота. Я успел выскочить из машины, и меня вырвало сквозь решетку, оказавшуюся оградой Клиссолд-парка. Пару раз мы там гуляли, и Роза умилялась, глядя на английских старушек, кормивших уток, и лысых пожилых джентльменов, в одиночестве бросавших в пруд палки для своих дворняг.

Выворачивало меня долго. Словно кто-то лягал в живот. Саднило горло, обожженное мерзкой кислятиной, изо рта тянулись толстые нитки горькой слюны. Глаза слезились, за воротник стекал холодный пот.

Когда стало нечем блевать, я помочился сквозь ограду и побрел к машине. Тут я заметил новые покрышки, сиявшие под желтоватым светом фонаря, и вспомнил, что они куплены на деньги из конверта. Меня скорежило от мысли, что Роза пересчитает деньги. Я завел мотор, но уже в конце улицы понял, что нет ни малейшего шанса попасть домой. Я заехал на тротуар и выключил зажигание. Мне еще достало сил перебраться назад – там я завернулся в покрывало с сиденья и впал в ступор.

Утром затекшее тело ломило, словно меня переехали; я проснулся, когда народ уже шел на работу. Я разогнулся и остолбенел: мимо прошагал Верхний Боб Дилан – в спецовке, с синим инструментальным ящиком в руке. Через пару секунд я сообразил, что остановился прямо перед маленькой грязной автомастерской Морриса Майнора, где ВБД работал.