Венец всевластия - Нина Соротокина Страница 35

— Давайте с ветчиной. И объясните, пожалуйста, как пройти к центру? Туда, где кремль.

— Это далеко, лучше подъехать. Не хотите? Тогда идите по Калужской. Дойдете до речки Серпейки. Там спросите. У Ситценабивной площади — налево. На площади церкви, красиво. А кремль был на Красной горке. Сейчас от стен остались две небольшие развалины. Собор, правда, стоит.

Может, она сделала ошибку, что потащилась смотреть достопримечательности, может, надо было сразу поехать на вокзал? Город был старым, пыльным и неухоженным. Плотно сбитые в ряд старинные двухэтажные дома не вызывали умиления. Зачем? И вовсе не позарез нужна ей Красная горка. В конце концов тихо посидеть и покурить можно хотя бы на этом спиленном дереве в тесном, зажатом лачугами дворе.

Но ноги сами несли вперед. Светлое чувство благодати, посетившее ее в монастыре, сменилось ощущением растерянности и вялой грусти. А не безумно ли все, что она затеяла? Какое замужество, зачем? И эта глупейшая затея — бросить сына! Конечно, вслух она остерегалась произносить слово «бросить», она говорила — «разрубить пуповину». Ее куда-то вели, она подчинялась, уговаривая себя тем, что поводырем стал сам разум жизни, неподвластный нашему пониманию. Понять нельзя, но думать в этом направлении можно?

С тех пор как Ким опять поселился в родном доме, Юлия Сергеевна в буквальном смысле не находила себе места. Особенно тревожной и неприятной была мысль, что она сама привела сына в дом, а значит, выдернула его из семьи. Любочка не попрекнула ее ни словом, даже, кажется, вздохнула с облегчением, но от этого не было легче. Если бы не ее дурацкий и бесцеремонный поход в мастерскую Олежика, сын и по сей день жил бы в семье. А теперь — вот он, рядом, не поймешь, работает где-то или так, как воздух коптит. Долго разговаривает по телефону, на короткое время куда-то исчезает, а потом опять лежит, тупо глядя в телевизор. Не пьет, но что с ним с трезвым (или пьяным, если б пил) делать?

Тогда-то в полном душевном раздрыге она и посетила по наущению умной подруги некого экстрасенса. Как выяснилось при встрече, рыночное прозвание «экстрасенс» было всего лишь рекламным трюком. Петр Петрович имел специальность, он был психологом и вообще умным человеком. Умел слушать, не перебивая и не помогая даже жестом, даже кивком головы. Но глаза его все понимали, сострадали, и Юлия Сергеевна мысленно облачила Петра Петровича в одежды оптинских старцев, хоть и молод он был для столь высокого сана в иерархии человеческих жизней.

Она рассказала про гомеопатические шарики, про беседы с наркологом, про кодирование, обрисовала, как смогла, характер и поведение сына. Потом стала говорить о материнском долге, мол, недодала, недовоспитывала, проглядела, и неожиданно для себя расплакалась. Петр Петрович сам принес ей чаю с медом, подождал, пока она выпьет всю чашку и справится с рыданиями.

— По-моему, у вас один выход — оставьте сына в покое. Забудьте о нем. Ему не пятнадцать лет. Пора перерубить пуповину.

Что это он говорит такое невразумительное? А она еще, дурочка, его в оптинские старцы записала.

— Я не могу забыть о нем. Я мать.

— Понятное дело. Но ваш Ким должен прожить собственную жизнь. Понимаете — свою, а не ту, которую вы для него сочинили.

— Своя жизнь — это жизнь алкоголика.

— Может быть. Но выпрыгнуть из этого состояния он может только сам.

— И я ничем не смогу ему помочь?

— Можете. Молитвой. И еще… доверяйте жизни. Она подскажет.

Вот такие дела. Наверное, Петр Петрович не вкладывал в слово «молитва» прямой смысл. Наверное, он имел в виду — стоять на расстоянии и верить, что сын найдет силы, чтобы начать трезвую жизнь. Но где взять эту веру?

А на горизонте уже прорисовывалась очередная подсказка судьбы. Соседка зашла отдать старый долг и, как благодарный человек, принесла кусок свежего пирога, а Юлия Сергеевна, тоже как вежливый человек, должна была предложить ей чаю. Соседка была очень не ко времени, хозяйка прямо-таки извертелась от напряжения, но ведь не выгонишь. И вдруг в разговоре соседка сообщает, что дочка ее ездила в прошлом году в Высоцкий монастырь отмаливать мужа-пьяницу.

— Отмолила?

— А как же! Не до конца, конечно, но безобразить перестал. В Серпухове очень сильная икона. Всем помогает. Только надо верить. Без веры ничего не получится.

Опять — вера! Ее не обретешь силовым усилием, не свяжешь на спицах, как шарф. Говорят, что веру можно заработать чистой жизнью. Но кто знает, что раньше — курица или яйцо. И какая она, эта чистая жизнь?

Юлия Сергеевна не была атеисткой в советском понимании этого слова, но и православной ее нельзя было назвать. Крещеная, да, куличи пекла на Пасху и сама делала творог из кефира. Любила читать про иконы, помнится, Солоухинские «Черные доски» конспектировала. Запрещала Киму ругать церковь. Вот и весь ее камень веры.

Ее раздражала новая волна верующих, которая нахлынула с приходом демократии. Нельзя всех огульно подводить под один знаменатель. Юлии Сергеевне казалось, что приход людей в храмы не связан с верой, а является естественной тягой к объединению в стада. Церковь для многих стала чем-то вроде клуба по интересам, и началась там у бывших атеистов новая интересная жизнь со своими байками и интригами. И все это под музыку и красивые слова. А где, скажите, усадьба и где вода?

Но, с другой стороны, в глубине души признавала наличие неких таинственных высших сил: высший разум или сгусток энергии. Трудно жить без этих сил один на один с мирозданием. А великие религии были всего лишь уважаемым и важным разделом культуры, вечно действующим сюжетом для художественных и музыкальных полотен. В молитве она видела нравственное начало — они для того, чтобы человек стал лучше.

Но как бы то ни было, в церковь ходить ей было неловко, словно ее заставляли играть в игру с чужими правилами, поэтому ей и в голову не пришло, что она поедет в Серпухов. Но в памяти рассказ соседки задержался, и время от времени Юлия Сергеевна мысленно к нему возвращалась. Церковь плохому не научит. И уж кому-кому, а матери алкоголика там самое место.

А дальше все пошло развиваться стремительно. Мудрая жизнь, цепко ухватив ее за руку, повлекла совсем уж в непросматриваемые дали. Семен, который столько лет играл роль верного, нужного, но как бы бесполого друга, вдруг сделал предложение. Он уже набивался в мужья, давно, сразу, после ухода Павла. Тогда она сказала «нет», и Семен Львович, не выказывая никаких эмоций, словно волна в прилив, откатился, вернувшись в плоскость старых отношений. Семен был свой. Он был умницей. Они редко виделись, но встречи были истинным праздником, говорили и не могли наговориться. Семен умел таким образом назвать и обозначить мир, что он становился приемлемым для существования. С ним было легко. За пятнадцать лет он успел жениться, развестись, поменять специальность и обзавестись некими знаками отличия, по которым мы угадываем зажиточного человека.

А ее предприятие с кормом для собак терпело крах. Уже и бухгалтер Нинка сбежала, взвалив на плечи Юлии Сергеевны непонятную цифровую науку, и за аренду помещения платить было нечем, и налоговая инспекция стала слишком пристально коситься в сторону ее лавчонки.