Двенадцать раз про любовь - Моник Швиттер Страница 34

Каждую вторую ночь Симон спал у нас. Мы втроем ложились в мою большую кровать. Сначала Симон спал в узкой кровати Петра, но однажды ночью он пришел в мою комнату, уселся на край постели и дождался в темноте, пока мы проснемся.

«Я не могу там спать, кровать слишком мягкая, спина болит». – «Тихо, ложись», – ответил Петр, сдвинулся к середине и снова заснул. Я ничего не сказала, но наблюдала за тем, как Симон устраивается в нашей постели. Он смотрел в потолок, а я смотрела на него. Между нами лежал Петр и тихонько храпел.

В памяти всплывает имя: Розвита! Вот как звали малышку Симона. Она ведь тоже спала с нами. Куда же без нее.

Симон был одиночкой, но от одиночества не страдал. На нем жила, совершенно незаметно для чужих глаз, Розвита: декоративная крыса, в серых пятнышках, с розовым носиком, розовыми ушками, розовыми лапками, которую он называл моя малышка. Куда бы он ни шел – он брал ее с собой. Он ей кормилец, говорил Симон. И поэтому Розвита – не домашнее животное, а нательное. И в бассейн эта крыса, конечно, тоже ходила вместе с нами. Но там ее запирали в шкафчик (хотя она якобы очень хорошо плавала). Однако не потому, что Симон не хотел смущать других посетителей, как мы сперва подумали, а потому, что беспокоился о Розвите – как она перенесет хлор. Он не хотел рисковать.

Слово «крыса» может вызвать нежелательные ассоциации – нет, Симон не был ни маргиналом, ни бродягой. Ни сумасшедшим, ни даже защитником животных. Крыса Розвита досталась ему от бывшего однокашника, который пару месяцев назад вколол себе – умышленно или нет, кто знает? – слишком большую дозу героина. Петр и Симон часто вспоминали об этом Роберте. «Самый талантливый из нас», – говорил Симон, а Петр отвечал: «Вне всяких сомнений. Но ему на это было плевать».

При жизни Роберта Симон был крестным отцом Розвиты. Просто из любезности по отношению к старому школьному товарищу, всерьез он эту роль не воспринимал. Роберт требовал исполнять лишь три пункта: раз в год праздновать с Розвитой день рожденья, на Рождество дарить ей приличный подарок и – «если вдруг со мной что-то случится, она будет у тебя на шее». В случае с Розвитой это нужно понимать буквально. Симон дал слово и был вынужден теперь выполнять обещание. Крыса, казалось, ничего не имела против. Стремительным прыжком бросилась ему на грудь, чуток покружилась, а потом примостилась у него на затылке. По всей видимости, до скончания века.

Нужно позвонить Филиппу. Нужно сказать ему, что я еду в Цюрих! Кто заберет детей? Связи нет. Пейзаж за окном сливается в бесконечную грязно-коричневую полосу. К черту. Пошли все к черту! Я позабочусь об этом – как бы не так! Никакой заботы не будет, ни о ком и ни о чем, не важно, что вы от меня хотите – денег, любви, понимания, доверия или участия. Забудьте об этом! Все, кончилась забота! До свиданья! Цюрих, я иду к тебе!

Входит кондуктор и спрашивает билет. Билета у меня нет.

– Куда направляемся?

– В Цюрих.

– Красивый город.

Я молчу.

– Не смотрите на меня так, я там никогда не был. – Он берется за портативный аппарат по продаже билетов. – Значит, один взрослый, один – на собаку.

– А вы можете собаку не заметить?

– Будет трудно, она слишком черная, нашему полу до нее далеко. Итак, на международных поездах на собаку обычно покупается детский билет второго класса. – Он считает. – Итого – двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов. Пожалуйста.

– Двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов? Мне только до Цюриха, только туда! В одну сторону!

– Я понял, это стоит двести шестьдесят восемь евро восемьдесят пять центов.

В голове только одна мысль: «Зачем я села в этот поезд?»

Включается пингвин: «Ну, прекрати. Сядь поудобнее, расслабься».

Я таращу глаза: «Где ты?»

«Где я? Ну, здесь же, здесь. Тс-с-с».

В ту зиму, когда у Симона сломалось отопление, он взялся придумать для одной страховой компании образ веселой рекламной птички. Симон писал диссертацию по физике, но деньги зарабатывал рисованием. Заказчик уже неоднократно звонил и требовал показать эскизы.

«Нет никаких эскизов, – пробасил Симон однажды вечером, когда мы накрывали на стол. – Знаю только, что это пингвин, а как он должен выглядеть – ни малейшего понятия». Он откупорил бутылку, на лице – гримаса.

«А почему именно пингвин?» – спросила я. Симон как раз нюхал пробку. Он рассеянно взглянул на меня и ответил замогильным голосом: «Он прямоходящий и не умеет летать. Это – человек среди птиц. Его вертикальное положение и неспособность летать заставляют ему симпатизировать». Симон засунул руку с пробкой в вырез пуловера. Пошарил там на уровне груди, потому вынул руку – уже без пробки. Пробормотал: «Всегда пожалуйста, малышка».

«Тебе нужно придумать пингвину имя, – предложила я, – может, тогда образ сложится». Петра моя идея страшно развеселила: «Просто отлично! Пингвин не преминет явиться на зов своего творца!» Однако Симон ответил совершенно серьезно, причем его голос зазвучал еще на пол-октавы ниже: «Имя у него уже есть».

– Ой, как интересно! – потешался Петр. – Может, придумать тавтограмму? Например, Пингвин Пий! Пи-Пи!

Симон улыбнулся.

– Неплохо, только его зовут не Пий, а Петр.

– Не вздумай, – сказал Петр.

– Ну почему, мне нравится. Ты ведь прямоходящий?

– Положим.

– Летать не умеешь?

– Умею!

Мы ошарашенно посмотрели на Петра, потом принялись за вино, пили, смеялись.

Тот факт, что человек не умеет летать, в равной степени огорчал и завораживал Петра. С одной стороны – настойчивое, страстное желание, с другой – осознание невозможности. Петр сказал: «Творческой энергии человека хватает лишь на то, чтобы представить себе полет, осуществить его он не может. Превратить человека в летающее существо способен лишь тот, чьи силы, способности, возможности на порядок превосходят человеческие, мы называем его – Бог. До тех пор пока человек мечтает о полете, Бог будет существовать». Его голос зазвенел, когда он добавил: «И пока для него все складывается удачно, непохоже, что он скоро умрет. Я даже думаю, что он бессмертен!» Симон выслушал Петра с улыбкой, встал на цыпочки, взял его голову обеими руками, притянул к себе и торжественно поцеловал его в лоб. «Ты лучший», – сказал он.

Давно все это было. Я как-то приезжала в Цюрих по делам и хотела зайти к Симону, но он меня не впустил.

– Уходи, – сказал он в домофон, – уходи.

– Симон, что случилось?

– Да иди уже, – повторил он, – у тебя это отлично получается.

Я прижимаюсь лбом к холодному, грязному оконному стеклу и смотрю на улицу. Скоро зима. Осень была такой бесцветной, такой унылой! Яркие листья падали разве что с буков – они уже с весны красные, – да и те давно смели. Что с нами будет? Бывают дни, когда кредиторы мерещатся мне повсюду. В каждом позвонившем, в каждом прохожем, бросившем на меня случайный взгляд, в каждом соседе и каждом друге. И что теперь? Я хочу свою собственную квартиру. Свой собственный почтовый ящик. Больше никакой чужой почты, чужих проблем, чужих долгов. Будут новые, собственные соседи. Собственная квартира? Пустое сотрясание воздуха. У нас все расходы общие, всегда так было. Если мы расстанемся, нам не справиться. Со своей зарплаты Филипп сможет только-только покрыть свою половину расходов и внести положенный взнос за долги. Если я съеду, он никогда не расплатится.