Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко Страница 34

«Почему так случается, что в каких-то местах у нас возникает ощущение полноты жизни не только благодаря открывшимся нашим глазам просторам, но и потому, что мы вдыхаем и чувствуем огромный мир, частицей которого мы являемся, причем не более важный для него, чем ласточки или сороки, жеребята или овцы, пасущиеся на лугах, платаны, ясени и цветы в полях, скалы и маленькие стремительные ручейки или даже большие кудрявые облака и легкий ветерок, который гонит их по небу?

Мы замечаем все эти частицы мироздания, но они (насколько нам известно) нас не замечают; и все же в таких местах, о которых я говорю, невозможно не почувствовать, сколь суетна, суха и самодовольна наша жизнь, и все то, что так много значит для нас – разумных существ.

В этих редких уголках, находящихся, как правило, в отдаленных, не испорченных достижениями цивилизации местах, начинаешь чувствовать, как тебя обволакивают выскальзывающие из тумана видения – или, может быть, это волшебные и печальные души тех, кто некогда жил здесь в такой тесной близости к природе?

Впервые я встретился с подобным видением в воскресенье в начале июня, забредя далеко на запад. Я прошел с рюкзаком на плечах двадцать миль, и, когда в маленькой гостинице крошечной деревушки не оказалось свободных мест, мне сказали, что я должен выйти через заднюю калитку, спуститься вниз по тропинке через поле к ферме, где смогут меня приютить. Как только я вышел в поле, я вдруг ощутил растущее чувство умиротворенности и присел на камень, чтобы сохранить его подольше.

Встав наконец, я направился к дому. Он был длинный, низкий и очень грустный на вид, стоящий одиноко посреди мшистой травы, лютиков, нескольких рододендронов и цветущих кустарников, окруженный рядом старых развесистых ирландских тисов».

Получив хороший творческий стимул от обсуждения «Собственника» с Эдвардом Гарнетом, Джон продолжил активно работать над романом. Его писательское кредо предельно ясно сформулировано в письме к Ральфу Моттрему от 19 июня 1904 г.: «Находишь ли ты или нет процесс письма приятным? Если нет, то перестань писать, если да, никогда не думай о каких-либо внешних факторах и продолжай писать. Полезность или значение того, что ты написал, будет решаться само, совершенно независимо от тебя. Я не мыслю какого-либо иного критерия, чем вышеприведенный. Формула проста, следуй ей. Я не сомневаюсь, что если ты перестанешь писать, то будешь испытывать некоторый вид голода».

Но Голсуорси и предостерегал начинающего поэта и писателя: «Мне говорили издатели, что в печать попадают всего два процента рукописей, а из них напечатанных, как тебе известно, только два процента имеют какую-то ценность. Вот почему надо продолжать писательство. Я не шучу… Ты должен сам отыскать для себя наиболее естественный, присущий тебе стиль творчества и выяснить, можешь ли ты улучшить положение вещей, сталкиваясь с ними… Вот, например, Честертон, он писатель, который меня стимулирует, но не вдохновляет, потому что он слишком прирожденный писатель». Голсуорси почувствовал, что надо объяснить свое последнее утверждение: «Я хочу сказать, что он обладает врожденными способностями и ничем более – он рожден со слишком роковой тягой к чернилам, и, следовательно, растрачивает себя в фразах, парадоксах, стилистических тонкостях, но не имеет запаса эмоций, жизни и опыта, а только это и определяет писательское назначение. То есть он писатель, чье перо и жизнь разведены в разные стороны».

С Джоном Голсуорси Ральф Моттрем познакомился в 1904 г., когда он приехал в Норвич к его отцу по делам Ады как ее опекун. Уже в первый приезд Моттрема в Лондон в том же году Джон и Ада старались познакомить его с культурной жизнью столицы. Они побывали в Национальной галерее, посмотрели в театре пьесу Зангвилла «Только Мэри Энн», но и сама пьеса, и ее постановка оказались не впечатляющими. «После обеда у Саутеров, – вспоминал Ральф Моттрем, – мы отправились в театр в двух кебах, т. е. двухколесных экипажах с местом для кучера сзади. Шла пьеса Зангвилла “Мерели Мэри Энн”, сюжет которой состоял в том, что молодые музыканты из Лондонского радио влюблялись и в конечном итоге вступили в брак, если я верно помню театр 1904 г. Я не мог оценить постановку, для меня это был вечер в Лондонском театре с моими друзьями. Саутер нашел ее скучной и отошел, куря свернутую вручную сигару. Я думаю, его жена устроила лучший прием для гостей. Ада оживленно говорила о секрете небольшой коробки конфет для восстановления сил. Что касается Джека, то он сидел большую часть спектакля, закрыв лицо руками. Сюжет “Серебряной коробки” тогда зарождался в его голове, и он был озабочен, как сделать свою пьесу более увлекательной». В картинной галерее королевы в Букингемском дворце они слушали увертюру П. И. Чайковского «1812 год», и Моттрем вспоминал: «Это как глоток свежего воздуха». Но, когда Моттрем после завершения концерта захотел что-то обсудить с Голсуорси, Ада сразу же сказала: «Джек изучает». И на самом деле он пустил в работу свой монокль, рассматривая какого-то типа, обыкновенного горожанина, пришедшего на воскресный дневной концерт. В результате его можно было узнать в мистере Пэрси в его романе «Братство», вышедшем в 1909 г. Сводили они Ральфа и в мастерскую скульптора Суона.

Девятнадцатилетний Ральф дал словесные портреты своих старших друзей и покровителей.

«Он был немного выше среднего роста, держался прямо. Сразу можно было заметить, что в юности он много занимался спортом, а с наступлением “среднего возраста”, то есть в тридцать пять лет, много путешествует и бывает на воздухе. Вместо смокинга он носил свободный серый костюм и, что было особенно необычно для того времени, не цилиндр, а фетровую шляпу.

Он не подкручивал и не фабрил светлые усы. Рука у него была сильная, как и подобает наезднику, а пожатие ее крепко. Взгляд серо-голубых глаз – приветлив и дружелюбен. Все мы называли друг друга по имени, но, когда он стал одним из самых известных замечательных писателей своего времени, Ада тактично ввела обыкновение для друзей называть его по инициалам “Джей Джи” (от J.G.), оставив только для себя право обращаться к нему “Джек” или редко “Джон”».

В портрете Ады Ральф дает и психологические характеристики: «…Она была сложным человеком. Во многих отношениях исключительно женственная и очень чувствительная (Аду, по ее словам, легко можно было заставить замолчать резким словом, чего я, правда, никогда не видел), обладающая всеми привлекательностями и изяществом манер прекрасной женщины Эдвардской эры, она в то же время заключала в себе нечто противоположное. Для женщины она была ширококостной, хотя пропорциональность фигуры делала каждое ее движение грациозным. Одна из ее приятельниц говорила, что в жизни не видела женщины более мускулистой. Это может показаться чистейшим абсурдом тем, кто видел, как изящно она покачивается, играя на рояле, или скромно стоит рядом с Джеком на каком-нибудь общественном собрании. Но ее развитая мускулатура была следствием образа жизни, который она вела… Она много ездила верхом на лошади, иногда сидя в седле по-мужски, хорошо, для женщины, играла в крикет, а в бильярд лучше многих мужчин. Она метко стреляла по близкой цели. Однако не умела плавать и не любила море. За границей ездила не только на лошадях, но на мулах и двугорбых верблюдах. Будучи смелой наездницей, она с гордостью пересказывала, как Джек сказал: “Ты сидела довольно хорошо!”, когда она осталась в седле на вставшей на дыбы лошади на крутом склоне Дартмура. Ей было свойственно двоякое обаяние: женского изящества, которое не может оставить без внимания ни один мужчина, и спутника за стенами дома, а также помощника, которого жаждут иметь все художники».