Твоя К. - Тереза Ревэй Страница 34

Материнским жестом великая княгиня потрепала ее по щеке. Эта нежность удивила Ксению. Она даже отступила, еле сдерживая желание упасть в объятия женщины. В этот момент она до такой степени почувствовала, как ей не хватает матери, что у нее перехватило дыхание.

Правильно ли она поступила, дав свое согласие? Надо было принимать решение быстро, без раздумья. А вдруг она разонравится Ривьеру? От этих творческих мужчин можно ожидать чего угодно. Он наверняка вполне способен уволить кого-то одним махом. Если он посчитает ее слишком неловкой или некрасивой, чтобы представлять его коллекции, она опять окажется на улице.

— Могу ли я и далее вышивать для вас, Ваше Высочество? — спросила она, ощущая, как на глазах выступили слезы. — Вдруг моей зарплаты не хватит, чтобы снимать жилье и кормить семью?

Мария Павловна прижала ее к себе и поцеловала в лоб.

— Конечно, моя дорогая. Ты можешь брать работу на дом. Ты слышала, что говорил Ривьер? Надо подумать над египетскими мотивами. Может, скарабеи или цветки лотоса? Что скажешь? Мне очень нравится лотос. Надо бы сходить в Лувр посмотреть экспонаты, — добавила она озабоченно, в то время как телефон в офисе зазвонил опять. — Теперь беги. В конце недели зайдешь за жалованьем.

Сделав реверанс, Ксения натянула шляпку до самых бровей и быстрым шагом пошла в сторону Сены. Веселящее парижан солнце отражалось от хромированных автомобилей. Свежий ветерок колыхал листву каштанов, маленькие круглые столики выстроились на террасах кафе, которые захватывали тротуары.

Ксении представился неожиданный шанс. Проходя мимо стеклянной двери ресторана, она посмотрела на свое озабоченное лицо. Блондинка, высокая и худая, слишком худая, как жаловалась няня, в то время как все предпочитали брюнеток. Говорили, что она красива, но сама Ксения в это не верила. Не так она была воспитана. Ее двоюродные сестры в России всегда казались ей намного элегантнее и утонченнее, а красота матери широко славилась при императорском дворе. В их семье кокеткой была скорее Маша, она любила часами смотреться в зеркало.

Две вышивальщицы, которые тоже работали в «Китмире», прошли мимо, взявшись за руки. Лица румяные, глаза сверкают. Ксения же, вместо того чтобы радоваться, чувствовала себя сбитой с толку. Медленно перейдя площадь, она облокотилась на парапет моста Альмы и стала смотреть на вонзающуюся в небо Эйфелеву башню. У нее не было ни одной подруги, с кем она могла бы поделиться этим смешанным возбуждением, от которого во рту оставался сладкий привкус. Все решения в течение долгого времени она принимала самостоятельно. Возвращение дяди Саши ничего не изменило. Она понимала его стремление сражаться за Отечество, но так и не смогла простить то, что он бросил их в Одессе. Ксения держала его на расстоянии. Хотя ей и не хватало подруг, она так и не смогла их завести, сама создала себе скорлупу, чтобы выжить, но эта скорлупа понемногу стала превращаться в тюрьму. Конечно, у нее была нянюшка, но старая преданная служанка была скорее союзником, чем доверительным лицом, и сама нуждалась в постоянных утешениях. В точности, как Кирилл. Когда она объявит им новость, они посмотрят на нее озабоченно, а она будет обязана улыбаться, показывая, что все идет как нельзя лучше. Маша, скорее всего, станет завидовать, сердито напомнив, как сама Ксения год назад запретила ей идти работать к Жанне Ланвэн, мотивируя тем, что сестра еще слишком молода. Ксения и впрямь считала ее незрелой и настояла на том, чтобы сестра, обладавшая способностями к рисованию, записалась в Школу русского искусства. После того случая они два дня не разговаривали. Спустя некоторое время Ксении показалось, что она выбрала неправильный метод воспитания сестры. Они постоянно ссорились. Маша становилась взрослой. Может, следует изменить отношение? Больше доверять ей? Позволить жить самостоятельно на свой страх и риск? Говорят, матерям больно видеть, как вырастают и отдаляются от них дети. Маша ей не дочь, но разве она могла забыть, как сжимала ее маленькую замерзшую ладошку на разоренной набережной Одессы?

Ксения опять почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы печали. Вот идиотка! Радоваться надо, а не плакать. Хватит нервничать. Девушка достала платок. С первого жалованья у месье Ривьера она купит домашним бутылку шампанского. Вряд ли Маша станет возражать.

На следующее утро, ровно в восемь часов, она пришла к Жаку Ривьеру. На ней было воскресное платье — туника с кружевным воротником и рукавами, в руке перчатки. Войдя в холл отеля, она остановилась отдышаться. В горле было сухо, Ксения чувствовала себя скованной и неуклюжей. Накануне в конце рабочего дня Мария Павловна подошла к ней.

— У меня есть для тебя подарок, — сказала она. — Мадемуазель Шанель как-то сказала, что для того, чтобы получить хорошую работу, надо соответствующе одеться. Что же касается тебя, то твои волосы нуждаются в ножницах, причем не в тех, которыми пользуется твоя няня.

Таким образом, Ксения оказалась в парикмахерском салоне. На ногтях, недавно изломанных и неухоженных, засверкал маникюр. Когда ей выщипывали брови, оставляя тонкие дуги, она без конца чихала. Потом, оглушенная щелканьем ослепительно блестящих инструментов, Ксения смотрела, как падают на пол срезанные пряди. Молчаливая и напряженная, она сидела перед зеркалом, глядя, как с каждым движением ножниц оголяется ее лицо. Прибыв в Париж, она бессознательно оттягивала этот момент, но наконец это случилось, и приятный ветерок коснулся ее кожи. Скоро лицо совершенно новой женщины отразилось в зеркале: лицо со светлыми гладкими волосами, которые подчеркивали высокий лоб, тонкий нос, бледные щеки, полные губы и загадочный взгляд.

— Что, не узнаете себя, Ксения Федоровна? — прошептал восхищенный парикмахер и ошибся.

Эту женщину Ксения Федоровна знала, но знала очень давно, а потом, слишком занятая упорной борьбой, старалась скрывать, не желая признавать, что она выросла, как ее младший брат или сестра. Надо быть отважным человеком, чтобы узнавать себя после каждого жизненного этапа, радоваться победам и принимать поражения, когда жесткая рука судьбы принимается хлестать вас кнутом. В ней продолжал жить избалованный ребенок из высшего света Санкт-Петербурга, юная девушка, обнаружившая растерзанное тело отца, похоронившая в морских глубинах мать, беженка, не имеющая ничего, кроме памяти о канувшей в Лету эпохе. Теперь для нее настало время начать новый этап, самый опасный — стать женщиной. Но хватит ли у нее для этого смелости? Она не знала.

С высоко поднятой головой Ксения Федоровна Осолина пересекла порог швейного дома Жака Ривьера, не догадываясь, что знаменитые фотографы — от Мана Рэя до Георга Хойнингена-Гуэна, от Эдварда Штейхена до Макса фон Пассау — один за другим вскоре будут снимать ее бледноватое лицо, завораживающее и загадочное, ракурсы ее красивого тела, неповторимую осанку, стараясь остановить мгновение.

Берлин, июль 1925

Прошло три месяца, но Максу не удавалось забыть молодую незнакомку, повстречавшуюся ему в кафе на Монпарнасе. Воспоминания были так сильны, что заставляли его иногда просыпаться ночью.

Он уехал из Парижа, так и не получив от нее известий. С тех пор, охваченный какой-то одержимостью, он принялся искать ее повсюду в Берлине: на шумных перекрестках Потсдамплац, на липовых аллеях Унтер ден Линден, на оживленных улицах Шарлотенбурга — квартала, облюбованного русскими эмигрантами, где он заглядывал в кабаре, слушал, как играют на балалайках, смотрел на бледных киноактрис с накрашенными ресницами. На рассвете с тяжелой от водки головой он лакомился обжигающими пальцы пирожками, после чего шел домой и в изнеможении падал на кровать. Он стал совсем не похожим на себя прежнего. Даже походка изменилась. Поиски были тем более абсурдными, что не имелось ни малейшей причины, по которой она должна была оказаться в Берлине. Находясь в плену воспоминаний, он много раз вспоминал каждое мгновение вечера, проведенного с ней, слышал ее голос, раскаты смеха, который два раза сорвался с ее губ. Он вспоминал ее серьезный взгляд, непринужденность движений, прикосновение к ее телу, когда она споткнулась на улице. Никогда он не испытывал подобных чувств.