Час игривых бесов - Елена Арсеньева Страница 34

Не стоит считать меня идиотом и думать, что ясмотрел на жизнь исключительно сквозь розовые очки. Кроме того, я не занималсяпластической хирургией как искусством ради искусства. Я вполне отдавал себеотчет в том, что деятельность нашего «санатория», вернее, нашего пятогоотделения, совершенно противозаконна, потому что мы помогаем уйти от правосудиялюдям, которые заслужили наказание своими преступлениями против общества илюдей. Однако для меня давным-давно уже эти два понятия – общество и люди –стали абстрактными. Хоть и писал Ленин (а как же, помню, в школе проходилистатью «Партийная организация и партийная литература»!), дескать, жить вобществе и быть свободным от общества нельзя, я как-то умудрялся это делать.Что такое общество? Некий организм, который определяет и устанавливает законы, покоторым живет, действует, которыми сдерживается каждый член этого общества –человек. Я жил в санатории, а определяли мою жизнь и сдерживали меня законы,которые устанавливал для нас Гнатюк. Эти законы меня вполне устраивали. По сутисвоей я человек нелюбопытный, поэтому у меня никогда не возникало желаниякак-то эти законы исследовать, размышлять об их справедливости илинесправедливости или мучиться, что законы Гнатюка находятся в явномпротиворечии, а то и в антагонизме с законами общества. Но вот что странно:впервые именно этим словом – «преступники» – я подумал о своих пациентах, когдаувидел Алину.

Они, приезжавшие сюда тайно и тайно покидавшиесанаторий, были преступники. Да неужели и она, эта птица залетная, заморская,эта райская птица принадлежит к их же племени? Это не укладывалось у меня вголове.

Почему-то красота всегда ассоциируется сдобротой и даже безгрешностью. Ни один человек в мире при виде Алины дажепомыслить не мог бы, что видит перед собой не Еву, а Лилит.

Еве ввергнуть Адама во грех помог змий, вкоторого, как известно, перевоплотился сатана. То есть Ева оказалась егоорудием. Лилит сама была демоницей. А я был глупеньким Адамом, которогоискусила, ввергла в бездны адские эта редкостная красота.

– Вы понимаете, Иван, мне, конечно, нравитсямое лицо, – сказала она при первом знакомстве, холодно глядя своимиизумрудными глазами в мои, обычно серые, а теперь, чудилось, обесцвеченныенеобычайным волнением. Конечно, она прекрасно понимала, какое впечатлениепроизводит на меня! – Однако если приходится выбирать между жизнью исвободой – и прекрасной маской, я выбираю жизнь и свободу. Пусть маска будетменее яркой, менее эффектной – я готова смириться с этим.

Секрет ее красоты был вовсе не вклассически-безукоризненных (кстати, совсем не классически-безукоризненных!)чертах. Чудилось, она источает невероятный, победительный аромат женственности:призывный и в то же время надменный, и при одном только ощущении этого ароматамужики немедленно начинали терять головы и готовы были на все, чтобы добитьсяАлины. Где бы она ни появлялась, все мужчины сразу были ее. Другие женщинысловно бы переставали существовать для них. Конечно, потом некоторые, умишком исердцем покрепче, начинали соображать, что вообще происходит, спохватывались,вспоминали о женах-детях, ну а слабенькие так и влеклись в этом вихре ееочарования, так и задыхались в ее аромате, вернее сказать, становилисьнаркоманами, готовыми на все за одну малую понюшку. Даже душу дьяволу заложитьбыли готовы! И закладывали, случалось, как заложил я.

Да, я тоже стал наркоманом этой красоты.Кажется, жизнь отдал бы за то, чтобы вечно смотреть в ее лицо. Великолепныеброви – низкие, прямые, чуть приподнятые к вискам, тонкий нос с нервными,породистыми ноздрями, чувственный яркий рот, но главное – глаза невероятногозеленого цвета, с этими нежными веками, похожими на белые яблоневые лепестки...

Алина, Алина!

Алина!..

Я даже не знал, настоящее ли это ее имя или,так сказать, псевдоним, как у других моих пациентов. Мне казалось, что это имяне могли ей дать люди, даже родители не могли его придумать – она словно быпоявилась с ним на свет, оно было даровано ей от природы, как эта изящнаяминиатюрная фигура, эти изумрудные глаза, эти вишневые губы, белая кожа слегким румянцем, эти черные волосы, эти веки, о которых я мечтал, какзачарованный мечтал: вот коснуться бы их губами, вот увидеть бы, как ониопускаются в страстной истоме...

Почему-то, из какой-то безумной гордости, аможет, от комплекса неполноценности, который внезапно проснулся во мне, я нислова не говорил о своей любви, даже старался своих чувств не показывать. Нообщее мое остолбенение, конечно, кричало громче всяких слов. Неудивительно, чтоГнатюк однажды впрямую спросил меня, не сошел ли я с ума. Это произошло послетого, как я наотрез отказался делать Алине пластическую операцию.