Смена - Светлана Павлова Страница 34

Ба замямлила, отняла у меня булку, зачем-то спрятала ее поглубже в пакет.

–Ну чай-то пусть допьет.

–Пусть,– внимательный взгляд,– только вы сахару в следующий раз не кладите.– И пошла по направлению к школе, разинувшей дверную пасть.

Про сахар-то откуда знала, а?

Я набрала в рот последний, больше привычного глоток, а потом сразу же его выплюнула. Но от случившегося спустя час меня это все равно не спасло.

Так начался мой последний день в «резерве».

* * *

В школе Эльвиру Равилевну звали Эр – так было удобнее. Всем тихо, Эр идет. А Эр сегодня злая? Мяч забыла? Теперь Эр тебя точно убьет!

Она и так нас убивала каждый день. Тот факт, что Эр – ведьма, был очевиден мне с первого дня. Я до сих пор помню ее глаза – черные, тягучие. Чистая нефть. Она смотрела выжидательно, изучающе, спокойно. Но под их воздействием мы переставали быть обычными девчонками – мы становились марионетками, армией, послушным орудием, глиной. Она смотрела так, что сами собой растягивались сухожилия, пальцы стопы таки достигали пола, а спины гнулись наперекор законам биологии. Мы плакали и кричали, но не просили пощады. Это было не принято.

Надо отдать должное, Эр никогда нас не била. Вряд ли боялась суда родительского или уголовного. Скорее суда Страшного. Но удар был ничто по сравнению с трепетом, когда она, прохаживаясь между рядами, выцепляла жертву, склонялась над ней и, едва дотронувшись, внушала: «Ты можешь выше. Быстрее. Точнее. Ты можешь еще. Плечи сдула. Гачи по полу не тащим. И пошла, пошла. Нет, ты не устала. Ты можешь еще». В такие минуты каждая молила Бога: «Хоть бы не я». Потому что знала: не сделать точнее и выше будет просто нельзя.

Эльвира Равилевна заметно отличалась от всех тренеров. Ей стукнуло шестьдесят пять, но, удивительное дело, притом что ба была моложе лет на десять и подкрашивалась, бабушкой выглядела именно она, а не пепельно-седая Эр. Та ходила в черном, балахонистом, кутаясь в шали и перебирая в руках какие-то бусы. Я не помню проявлений человеческого в ней, не помню пота, всклоченных волос, не помню, чтобы хоть раз ее лицо мазнуло гневно-красным, не помню резкого движения. Ее спина было такой ровной, словно вместо позвоночника у нее был железный кол (не удивлюсь, если так оно и было). А еще от нее пахло церковью, то есть ладаном – тяжелым, въедливым, как условный рефлекс порождавшим в нас подобострастную робость и благоговейный страх.

Вы скажете, что я накручиваю. И будете правы. Но в нашей школе, от подвала и до пятого этажа пронизанной атмосферой мистики, ритуалов и суеверного шепотка, вера в потустороннее была топливом жизни. Единственно верным объяснением причинно-следственных связей. И единственно пригодным костылем для выживания. Это был не тот обычный уютный, лагерный мистицизм типа «Бегут-бегут по стенке зеленые глаза». Другой. Взрослый, страшный, осмысленный. Эр его поощряла. Когда однажды я одолжила для этюда булавы рассеянной и вечно все забывающей Тасе, которая все никак не могла преодолеть статус беспредметницы, Эльвира Равилевна сказала мне: «Зря. Теперь они тебя не будут слушаться». Стоит ли говорить, что слова оказались пророческими? Убедить родителей расчехлить спрятанный в темно́тах шкафа НЗ и купить другие булавы вылилось мне в обстоятельную трехчасовую истерику. И новую привычку – никому, никогда, ничего. Даже уставший от жизни, залеченный изолентой мяч. Даже его.

В вопросе изобретения приманок победы мое сумасшествие не знало границ. Я четко следовала хронологии дней, когда меня хвалила Эр, тому, какой носок надевать сначала – правый или левый, что есть первым – кашу или яйцо, с какой ноги наступать на ковер. Безумие становилось заразным, ритуалы – общими. В какой-то момент у нас, групповичек, определился строгий порядок застегивания молний на купальниках. Юркая Аня помогала угодливой дылде Лене, хохотушка Вера – мне, я – вечно плачущей Лике, Лика – вертлявой Кате, а Катя – какой-то слабенькой девочке, так и не ставшей даже преюниоркой, так и оставшейся ноунэймом. Никем.

И это работало. Именно при Эр таблица побед нашего СДЮСШОРа, до того хронически заполнявшаяся кружками нолей, показала солидные, взрослые цифры и дала добро на отправку в большой спорт – с такими же большими перспективами и надеждами. Эр эти циферки страшно любила, билась за каждую. Когда надо, не стеснялась подавать протесты. Да и когда не надо – тоже. Вырывала победы. За то и любили все мамочки. Как не любить? Мы брали медали, нас даже показывали по телику, обещали поездку на сборы в Москву. Поездка в Москву вообще была собирательным образом всего лучшего, что может случиться с человеком. И каждая мамашка этого лучшего для своего ребенка, ясное дело, очень хотела. То есть не для ребенка, конечно, а для себя. После тренировок они ждали выхода Эр, как второго пришествия Христа, и набрасывались, словно папарацци на Филиппа Киркорова. Все до единой растекались сиропом, лакейски кивали, водили холопский свой хоровод. Она говорила им, оставаясь на ступеньке повыше: «Потенциал есть». И тогда мамочки дружно выдыхали. Потом ее улыбка выцветала, и она добавляла: «Но надо работать». Тогда мамочки становились серьезными, шикали на чад и, накормленные обещаниями, расходились по домам. Мой ребенок будет олимпийским чемпионом, да, обязательно будет. Есть потенциал, только надо работать. Хоркина, Кабаева, Мамун. Все там будем.

(Кабаева. Особенно Кабаева.)

* * *

Так вот, последний день в «резерве». Все помню, все. Как бежала с улицы в раздевалку, как наскоро расцеловала ба. В школе я никогда не ходила спокойно – ноги сами начинали бежать. Они знали, чем обернется вольное обращение с пятью секундами начавшегося урока. За опоздание ставили в центр разминочного хоровода и заставляли качать пресс в статике (это значит с ногами на весу; вы, наверное, клянетесь начать делать такое с каждого понедельника). Одно касание лопатками пола добавляло круг бегущим и дополнительную минуту опоздавшей. Эдакое симметричное наказание, зарождавшее в нас ненависть друг к другу и щепетильное отношение к ходу минут. Не исключаю, что со стороны это походило на языческий ритуал. Жаль только, что со стороны все равно никто не смотрел.

Я торопливо надела купальник – рыночный, растянутый, родной. Накануне Эр громко отметила, что он «вот-вот треснет», и потребовала к следующему занятию похудеть или прийти в другом, чтобы не позориться. Верка сказала тогда: «Да не, Эльвира Равильна, не сможет она уже похудеть. У ней эта консистенция от природы». Так и сказала – консистенция. Дура.

Мы с ба стали думать, что же нам делать. Покупка нового купальника нанесла бы их с дедом пенсии увечье, несовместимое с жизнью. А снова влезать в родительский НЗ, перепрятанный теперь далеко-далеко на случай новых дуновений финансового кризиса, было заранее провальной идеей. Не поймут они, просто не поймут.

Тогда ба придумала сшить новый купальник из своего – дачного, розового. Я спросила ее: «А ты в чем будешь?» Ба ответила, что до лета нескоро и купаться она не любит. Это было неправдой. Во-первых, ба обожала Волгу. Во-вторых, до начала июня оставалось двенадцать дней.

* * *