Благословение святого Патрика - Вера Колочкова Страница 34

Счастье, счастье. Конечно, можно и музыкой тебя обозначить. И молчанием. И нервной дрожью души. А главное – сколько про тебя в книгах писано, и сколько раз перечитано… Кажется, все наперед знаешь. Но вдруг обнаруживаешь – да не знаешь ты ничего! Чужое счастье – оно и есть чужое, пусть и книжное. А свое – это свое, и что с ним делать, и как в себе нести…

Почему-то не получалось назвать свое счастье любовью. Ну что это – любовь? Прилетела, обласкала, снова улетела… А счастье теперь навсегда останется. То есть останется знание, что где-то родная душа живет. И с ней можно разговаривать на расстоянии. А что, разве не так? Ведь общаются родные души там, на небе…

Да, они общались именно душами – пока на земле, слава богу. Говорить могли о чем угодно, а общались – именно душами. Трогали их нежными пальцами, перебирали в ладонях, дули на больные места. Но при этом даже за руки ни разу не взялись… А вы говорите – любовь!

Гуляли подолгу – каждый день. Июльский воздух был плотным от зноя, хоть ножом его режь. Сидели на открытых верандах кафе, спасаясь под тентами, пили холодную минералку. Иногда – вино. Хмель коварно проникал в голову, грозился пустить фальшивую ноту в стройную симфонию поселившегося внутри счастья, кружил позывами к плотскому и, наверное, закономерному продолжению…

Она боялась его – закономерного продолжения. Но, чего там греха таить, ждала. Не в том смысле, чтобы уж очень хотелось «осуществления», но… Душа-то в плоти живет, а плоть тоже свое слово имеет. Хоть и вторичное. Приходя после долгих прогулок домой, ложилась в свою одинокую постель, закрывала глаза… И представляла. И сама ужасалась этих своих представлений. Стыдно сказать – бабе сорок три года… Как она все эти годы жила, с так и не проснувшейся собственной плотью? Да еще и столько лет – замужем? Да что там – замужем… Можно хоть сто лет прожить замужем и никогда не узнать…

Бедный, бедный Герман. Только теперь стало понятно, отчего он так на нее злился… Прости, Герман, не могла я. Без первичного – не могла. Музыки в душе не было. Видимо, супружеская постель без музыки – это всего лишь востребование задолженности по счетам…

Однажды они забрели в городской парк, в самую его глубину, остановились на краю маленького озерца, поросшего ряской. Она подошла к самой воде, прислушалась… Как тихо. Даже лягушки не квакают. И деревья замерли кронами в ожидании ветерка, чтоб разогнать полуденную знойную истому. Он тоже подошел к воде, встал за плечом. Вдруг сердце упало, подумалось – обнимет сейчас…

Нет, не обнял. Лишь чуть коснулся губами ее волос на затылке, вдохнул в себя запах. Так и стояли молча, минут пять… Все понимали, все друг о друге слышали. Да, наверное, правильно, что он ее не обнял. Да, ни к чему это, наверное. Он женатый человек… Нет, правильно, все правильно. Он потом уедет… И как с этим жить? Пусть счастьем останется, а не болью. Своим счастьем, внутренним, никому не видимым. Пусть…

Однако старуха все-таки увидела. Когда на другой день вошла к ней в спальню, чтоб сделать укол, вдруг спросила в лоб:

– А ты чего это, Лизавета, с моим Сашкой любовь закрутила, что ли?

Она опешила, стоя перед ней с коробкой ампул. Вынула одну дрожащей рукой, зачем-то посмотрела на свет. Потом произнесла тихо, стараясь придать голосу выражение удивленной насмешливости:

– С чего вы взяли, Ангелина Макаровна? Скажете тоже…

– А ты как хотела? Конечно, скажу, молчать не буду! Ты думаешь, старуха совсем сбрендила, ничего не увидит? Да у вас на рожах все одинаково писано, чего тут не разглядеть-то? А я поначалу думала – где это он пропадает… Думала, может, по приятелям каким пошел… А он – вон чего! Интрижку у постели больной матери закрутил! И с кем, главное! С первой же бабой, которую и увидел-то невзначай! Делов-то тебе было – пять минут у моей задницы постоять, а успел же, однако!

Надо бы что-то ответить старухе, да что ей ответишь? Не оправдываться же в том, чего нет… То есть в контексте ее пошлых предположений – нет. А в том, что есть, она и сама перед собой оправдываться не станет. Потому что оно гораздо больше их, самых пошлых предположений. Оно, можно сказать, плюет на них с высоты… И потому надо молчать, не обращать внимания.

Молча повернулась, достала из шкафа одноразовый шприц, так же молча принялась готовить инъекцию. Руки дрожали, игла шприца никак не попадала в узкое отверстие ампулы.

– Да ты не тушуйся, Лизавета, чего ты… Ишь, как гордо губы-то поджала. Я ж все понимаю, сама молодой была. Даже больше тебе скажу – я совсем не против… Пусть, пусть Ирке рога наставит, ей полезно будет! Но Сашка-то, Сашка… Надо же, не ожидала от своего тюфяка… В толк взять не могу, как у него смелости на интрижку хватило? Видать, шибко припекло… А может, мужицкий инстинкт наконец проснулся. С Иркой-то шибко с инстинктами не забалуешь.

– Вы ошибаетесь, Ангелина Макаровна. Никакой интрижки, как вы выразились, у меня с вашим сыном нет. Давайте, поворачивайтесь на живот, я укол делать буду.

– Ох, ох… Гордая какая… – тяжело заплюхалась старуха на постели, переворачиваясь. – Не промахнись давай с перепугу… А то уколешь перину вместо задницы.

– Не промахнусь, не бойтесь.

– Ой, о-ой… Чего-то больно сегодня… Говорю же – не промахнись! Иль это ты нарочно, из вредности? Не нравится, когда правду-матку в лицо говорят?

– Все, можете опустить рубашку… До свидания, Ангелина Макаровна.

– Постой, как это, до свидания? Погоди, мы еще не договорили…

– А о чем нам еще говорить? Вы сказали, что хотели, я вас послушала. Ответить мне вам нечего. Что еще?

– Так это… Мне сегодня Женька звонила, сказала, завтра уже приезжает.

– Да, я знаю. Мне моя дочь тоже звонила, они купили билеты на самолет.

– Ну?..

– Что – ну?

– Да я имею в виду – как с Сашкой прощаться-то будете? А? Он ведь сразу к жене уедет, как только Женька тут нарисуется! В тот же день! И поминай как звали!

– Чего вы от меня хотите, Ангелина Макаровна, не понимаю?

– А ты не злись! Если не умеешь толком злиться, так помолчи лучше! Иль ответить нечего, да? Ишь, любовнички… Один другого красивше… Нет, как это Сашка-то мой так осмелел, ума не приложу… И ты – такая же овца, не лучше, хоть и злишься сейчас. Как это у вас вышло-то, а, Лизавета? Расскажи, уж больно мне интересно…

Она заколыхалась тяжелым смехом, утирая глаза уголком пододеяльника, потом проговорила с икотой, перемежаемой истерическим нервным всхлипыванием:

– А Ирка… Ирка-то дура… Ой, не могу… Думала, он одними книжками живет… Что и не мужик вроде… Вот тебе, зараза, и получи… Мужик, еще какой мужик оказался, под носом у матери любовницу завел! Чудны дела твои, господи! От смеха же помереть можно…

Вдохнув несколько раз глубоко, старуха откинула одеяло, потерла ладонью грудь. В груди что-то пискнуло напоследок, будто умерли остатки глумливого смеха.

– Ладно, пусть не боится, не буду я Ирке ничего говорить… Так и скажи ему. Уколы-то мне доделаешь, не бросишь меня, когда интересу сюда ходить больше не будет? А я думаю, вот добрая перепелка нашлась… Ходит, уколы старухе делает… И чего ради…