Неравный брак - Анна Берсенева Страница 34

Да и не осознавал он тогда ничего, даже любви своей еще не осознавал, только до дрожи во всем теле хотел эту удивительную, как магнитом притягивающую женщину. Все остальное пришло потом – когда Женина голова уже лежала у него на груди, когда она смеялась, тихо и устало, и Юра чувствовал, как она дышит ему прямо в сердце.

Теперь все было настолько иначе, что ему показалось даже: совсем не будет больше тихого усталого дыхания, едва слышного счастливого смеха… Он видел, чувствовал, как она пытается вырваться из своего странного столбняка – и почему-то не может. А он почему-то не может ей помочь.

Растерянные, ничего не понимающие, они стояли рядом на пороге комнаты и не могли его переступить.

Наконец Юра легонько потянул Женю за руку.

– Пойдем, – ненавидя свой голос и свои ничего не выражающие слова, произнес он. – Давай… просто так рядом посидим?..

Сидеть рядом просто так здесь было не на чем.

В бабушкиной гарсоньерке стояли два легких ореховых креслица с гнутыми ножками, между ними круглый столик с откидывающейся крышкой, на нем – инкрустированная китайская пепельница. Бабушка Миля говорила, что это столик для рукоделия, в прошлом веке такие были в каждом доме. Она-то, правда, рукоделием не занималась и использовала столик как подставку для одной из своих бесчисленных пепельниц. Внутри, под откидной крышкой, обернутые пергаментной бумагой и перевязанные выцветшей лентой, лежали старые фотографии и их с дедом любовные письма.

Стоял еще массивный письменный стол красного дерева и рядом с ним – стул с вишневой шелковой обивкой и высокой резной спинкой. Еще – такой же массивный платяной шкаф с двумя тяжелыми ключами в виде мефистофельских голов. У бабушки вообще вся мебель была старинная, оставшаяся от родителей ее мужа, профессора Юрия Илларионовича Гринева.

По-прежнему держа Женю за руку, Юра присел на край широкой кровати с такой же резной, как у стула, спинкой. Женя помедлила немного, потом села рядом с ним. Он обнял ее, почувствовал, как напряжены ее плечи, как вся она скована, сжата, как будто кто-то держит ее изнутри жесткой рукой.

Юра наклонился к ее губам – они тоже стали чужие. Не забытые, не непривычные – чужие. Полчаса назад, в машине, они были совсем другими. А сразу, у черной решетки, – и вовсе…

Глаза у Жени были закрыты, Юра не видел их выражения, только вздрагивали ресницы. Он все-таки обнял ее, поцеловал. Она послушно разомкнула губы, ответила на поцелуй. Он слегка нажал на ее плечо – и она сразу легла, по-прежнему не открывая глаз.

Он хотел сказать, что любит ее, – и не смог. Тогда, в бревенчатой избушке, эти слова вырвались сами собою; Юра осознал их только после того, как произнес.

– Помоги мне, – шепнул он вместо этого, ложась рядом с нею и с ужасом ощущая свое бессилие.

И вздрогнул от собственных слов: было в них что-то случайное, общее. Любой мужчина мог сказать их любой женщине, ничего при этом к ней не испытывая.

Серый дневной свет пробивался в окно сквозь ветки высокого клена, и в этом неярком свете было отчетливо видно Женино застывшее лицо. Он отвел глаза.

Его бессилие – теперь, с нею! – было необъяснимо.

Все время, прошедшее после их расставания, Юра не был ни с кем. Он не мог прикоснуться к Оле, даже видеть ее не мог – и Оля ушла. Он не хотел никакую другую женщину и не думал даже, что это, может быть, странно. Что странного? В семнадцать лет было бы странно, а в тридцать два желание уже не было желанием вообще, оно стало направленным, живым.

Но о Жене-то он думал всегда, и хотел ее всегда, и просыпался ночами в поту, весь дрожа, мучаясь оттого, что ее нет рядом! Так что же происходит с ним теперь?

Конечно, она помогла ему: расстегнула на нем рубашку, потом – «молнию» на его джинсах, потом прикоснулась рукой, погладила… Было что-то жалкое, что-то глубоко несчастное в ее движениях. Но что, но почему – он понимал еще меньше, чем понимал сейчас себя. Когда Женя скользнула к его коленям, чтобы помочь ему еще больше, разбудить в нем никак не просыпающуюся мужскую силу, – Юра удержал ее.

– Полежи, – попросил он, подтягивая ее обратно и прижимая ее голову к своему плечу. – Полежи просто так. Не обижайся на меня…

Она уткнулась лицом куда-то ему под подбородок.

– Юра… – глухо прозвучал ее голос. – Юра, ничего у нас не получится. Я… Господи!..

– Но почему, Женя, почему?! – выговорил он с неудержимым, заставляющим голос срываться отчаянием. – Ну подожди немного, пожалуйста, может быть, это просто оттого со мной, что… Подожди, прошу тебя!

– Ты совсем в этом не виноват, совсем! – Она по-прежнему не поднимала лица, по-прежнему едва слышен был голос. – Не говори так, Юра, у меня сердце разрывается, когда ты так… Когда ты – ты!..

И тут она вдруг заплакала – захлебнулась словами и слезами одновременно. Затряслись плечи, вся она затряслась, забилась в его руках как птица.

Юра оперся о локоть, приподнялся, другой рукой почти насильно оторвал Женину голову от своего плеча, к которому она прижималась так сильно, как будто вся хотела в него вжаться, исчезнуть, не быть. Он всего лишь хотел спросить, что с нею, – и, может быть, понять, что происходит с ним.

Но как только он заставил ее поднять голову, как только, вопреки ее желанию, увидел прямо перед собою широко открытые глаза, – все переменилось, как будто они мгновенно оказались в другой комнате, в другом мире, в другой жизни.

Теперь он видел Женины глаза словно через очень сильное увеличительное стекло. Слезы не успевали останавливаться в них – проливались, бежали по щекам светлыми дорожками.

И все-таки этих убегающих слез хватило, чтобы глаза промылись ими, просветлели. В глазах по-прежнему стояло отчаяние, сквозь слезы еще более заметное, – и все же они были теперь не прежними, другими. Ничего не изменилось, но Юра почувствовал, что вся она теперь открыта ему: и дрожащие губы, и дорожки слез на щеках, и любимые, единственные глаза – как светлые камни на срезе.

Он по-прежнему не понимал, что происходило с нею минуту назад. А о том, что происходило с ним, больше не думал вообще. Смешиваясь, сливаясь с любовью, в нем вспыхнула невыносимая жалость – к ней, к ее непонятному и отчаянному несчастью, которое всю ее сотрясало изнутри, как малярийная лихорадка.

Юра не знал причины этого глубокого несчастья, но ему и неважна была причина. Все равно причиной был он сам – его безжалостные слова в рыбацкой избушке и то, как, идя через летное поле в Южном, он чувствовал, что Женя смотрит ему вслед, но не обернулся… Сам он был виноват в том, что чуть не потерял женщину, без которой ему не было жизни, – собственное сердце чуть не потерял!

Женя плакала беззвучно, уже не пытаясь спрятаться, отвести глаза. Наоборот, она и сквозь слезы вглядывалась в его лицо – с той же отчаянной потерянностью во взгляде.

– Все, – шепнул он прямо в ее полуоткрытые, вздрагивающие губы и, почувствовав, что она снова хочет что-то сказать, повторил: – Все. Ты родная, любимая моя, не надо тебе плакать. Только побудь со мной…