Не могу без тебя - Татьяна Успенская-Ошанина Страница 33

С одной стороны, государственная кормёжка и, следовательно, полная независимость от всяких Катек и Верок, готовых меня безропотно кормить. А с другой стороны…

Вот и поговорим об этой, другой, стороне. Когда я пришёл немного в себя после тяжёлой операции, я, как человек наблюдательный и любознательный, тут же углядел серьёзные нарушения больничных порядков, как-то: отсутствие желания у персонала обслуживать нас без вознаграждений, бросающуюся в глаза некомпетентность ведущих врачей, некачественную, будто специально охлаждаемую еду, и так далее.

Я — Климов. Не могу сказать, что очень умён, но вовсе не глуп. Не могу сказать, что излишне благороден, но отнюдь не зол и не вреден, на подлость не способен — по возможности кормлю беспризорных животных, перевожу через улицу слепых и развлекаю плачущих детей. Тощ, высок, белобрыс, с блеском в глазах. Я, Климов, люблю порядок. И, как человек принципиальный, принялся изучать реальную ситуацию с присущими мне педантизмом и дотошностью.

Вроде больной он и есть больной, дышит двумя ноздрями, сопит, а иногда и храпит ночью, уколы и таблетки принимает. А вот и не так всё. Больной больному — рознь.

Дронов поступил в больницу отёчный, ушёл отёчный. Был он мягкий как вата, ткнёшь пальцем в тело, и дырка. Маленький, с водянистыми глазами, он спрашивал у каждого, кто входил в палату: „Слушай, а я не умру? Слушай, а у тебя почитать ничего нету?“ Никто из врачей не занимался им. А в один дождливый день взяли и выписали. „Отправили помирать, — вслух обозначил действие врачей старик, пролежавший в клинике дольше всех. — Уж я знаю“.

А вот привезли в соседнюю палату, в урологию, Дынкина. Круглый, лысый, ничего в нём особенного не наблюдалось. Только почему-то вокруг него началась беготня. Старшая сестра Галина Яковлевна, дама с бриллиантами на всех обнажённых местах — в ушах, на шее и пальцах, с искусственной рыжиной, стыдливо скрывающей седину, всегда в яркой одежде, как девушка на выданье, с кукольными щеками и губами, ярко накрашенными, точно не под семьдесят ей, а сорок, сама делает ему уколы, сама судно тащит да чай несёт, из общей кастрюли со щами мясо ему сама вылавливает, по десять раз на дню наведывается в палату, самочувствием интересуется, а ночами к нему санитарку приставляет. Ухаживает как за членом правительства! Болезнь обычная — камень в мочевом пузыре, а операцию почему-то сделали вне очереди.

Я, не будь дурак, и в шашечки Дынкина развлекаю, и кроссвордик принесу, и „Крокодильчик“ с ним вслух почитаю. Дынкин в хорошую минуту и раскололся: оказалось, он Галине сумму кругленькую прямо в старческие руки опустил!

Вот как поставлено. Заплатишь — лечись в своё удовольствие.

Исследовал я эту проблему всесторонне. Не один Дынкин такой. Просто я слепой поначалу был, ни черта не видел. А теперь разул глаза. Я-то думал, те, которые лежат с Галининым вниманием, — тяжёлые, а они, оказывается, просто ловкие, а такие, как Дронов, пусть пропадают! Особенно много обихоженных иногородних: с них-то, оказывается, как с липок дерут! А такие, как я, которые загремели в больницу на „скорой помощи“, лекарства, конечно, получают, куда деться, но ухода никакого: выживешь — выживай, под счастливой звездой родился, подохнешь — подыхай.

Да, наша старшая сестра будет поважнее врача, её боится сам Главный — товарищ Владыка. Она-то, похоже, между всеми вознаграждения и распределяет.

За то, что тебе судно поднесли, значит, как я уже говорил, тоже нужно платить. Что же это, всю мою тощую зарплату за отправление естественных надобностей отдай?! А ещё в нашей больнице, оказывается, много мёртвых душ. Источник информации — достоверный: выкрашенная в блондинку медработница делилась со своей неопытной, но, видимо, заслуживающей её доверия приятельницей. Конечно, подслушивать нехорошо, но что делать, если я случайно оказался около ординаторской поздним вечером в жажде раздобыть снотворное. Голос крашеной блондинки звенел от несправедливого к ней отношения. „Это что, я, значит, должна выносить судна десяти палатам, а зарплату получай как за три?! Знаешь, что они удумали: деньги, которые полагаются мне за переработку, оформляют на какую-нибудь пенсионерку, попивающую дома чаёк, и между собой делят! — Голос её упал до шёпота и снова взвизгнул: — Что я, рыжая, нюхать столько говна!“ Дальше слушать было неудобно — простудился я во время операции, дышу очень уж шумно, но материальчик для размышлений кое-какой получил. Лежу и думаю. И так думаю, и этак, с разных сторон, и появилось одно важное соображение: а ведь не от хорошей жизни идут на махинации работники самой гуманной в мире профессии! На зарплату-то свою честную, законную, в копейках, не может прожить медик, особенно если завелись дети. Эх, скорее бы я выздоровел, я бы всё по полочкам аккуратно разложил!»

— Господи, как я бездарна! — воскликнула Марья, комкая мелко исписанный лист, десятое, наверное, начало. Мысли, чувства, живые сцены, вот они, а садится писать — декларации одни, риторика!

Задумала «Записки из клиники», как ни на что не претендующие наблюдения, зарисовки, а за годы, что в клинике работает, замысел изменился. Если сначала дни слились в один серый, суетный, неряшливый, то теперь каждый день — событие, проблема, а то и преступление.

Климов встречает её у дверей коридора. «Маша, должен признаться вам, я ношу в себе ужасную тайну. Она обязывает меня: как честный человек, я должен что-то делать. Наша „бриллиантовая“ берёт взятки!»

Дронова выписали умирать.

Какие записки?! События, преступления имеют причины и следствия, кульминации и развязки. Не записки. Детектив, как у Ивана.

Около мамы яснеют мысли, появляется другое, более острое зрение, и почему-то сегодняшняя жизнь тесно переплетается с её личным прошлым и прошлым всей её семьи…

Скамья за три года совсем почернела — много раз мокла, много раз сохла, а чаще не просыхала вовсе. Чуть покосилась. Земляника разрослась. И листья липы над головой стали гуще.

Вот уже несколько лет Иван не приходил к маме в день её рождения, ездит за границу то на одни международные соревнования, то на другие. Почему же именно в мае его разбирает охота путешествовать? — с обидой думает Марья. Обида живёт теперь в ней постоянно, горькая, непроходящая, — тоска по брату.

За эти годы трижды поступала в медицинский, но по непонятным причинам не проходила. Совсем уже решила удрать от прошлого и провалов — по призыву комсомола уехать на целину, там наверняка нужны медсёстры, но в последний момент испугалась потерять Москву. Будни несутся самолётом. Праздники с субботами-воскресеньями тоже для неё будни — берёт дополнительные дежурства, чтобы не сдохнуть с голоду. Сплошная работа. Но в мамин день всегда здесь. Почему же Ваня не может освободиться?

Правда, сегодня обещал прийти. Придёт ли?

На несколько минут вернуть бы маму! Спросить: почему служила отцу и отказалась от собственной судьбы, почему покончила с собой — о них не подумала, бросила на произвол судьбы?! Что же главное для женщины-матери?!

«Не пиши, пока не увидишь каждую крапинку на лице своего героя, не услышишь каждого его слова, — любила повторять мама. — Не пиши, если не знаешь каждой мысли героя, спрятанной даже от него самого, и каждой секунды его жизни. Не пиши, если себя любишь больше тех, о ком хочешь писать. Окажешься голым королём, если солжёшь. Ничто так не обнажает человека, как слово, написанное на бумаге, оторванное от тебя».